Ведьмин век - Марина и Сергей Дяченко

— Эй, Лис! С тебя бутылка шипучки — пляши!..

Девчонка смотрела удивленно. Кажется, не верила.

Где-то наверху, на недостижимой даже для вальяжного юноши высоте, открылись стеклянные двери. И полный мужчина с кожаным плоским портфелем взмахнул, как платочком, белым листком бумаги, и вальяжный юноша поспешно принял бумагу из пухлых рук, вчитался, нахмурил лоб:

— Внимание, информация… Студентам первого курса обращаться по поводу общежития… Военнообязанным студентам явиться в контору пять… Всем студенткам-ведьмам, — юноша невольно понизил голос, и на лице его появилось странное выражение, — явиться к директору лично и иметь при себе свидетельства об учете из окружного управления Инквизиции…

— Ведьм принимают, — зло сказала заплаканная девчонка с развязанной папкой. — Ведьм они принимают… Знаем мы…

На нее поглядели с жалостливым презрением.

Потому что ведьм, на самом-то деле, не принимают никуда.

* * *

— Не выдумывай. Ведьмы лишены некоторых гражданских прав — но не права на профессию…

Ивга еле удержалась, чтобы не состроить гримасу. Поразительно, как мало знают большие начальники о жизни, происходящей ну прямо под ножками их высоких стульев.

Говорят, что «Начались воспоминания — встречайте старость». Она, Ивга, заслужила сегодня звание почетной старушки; эти ее воспоминания подобны тряпкам, хранящимся в нафталине под замком. Глупо извлекать их на свет…

И тем более глупо испытывать от этого удовольствие.

Самой противной игрой всегда была для нее игра в откровенные ответы. Потому что приходилось все время молчать, и на нее начинали коситься…

А потом она приспособилась врать. Совершенно откровенно врать в ответ на откровенные вопросы. И ее все полюбили. Поверили…

— Я понятия не имел, что есть такая игра.

— Есть… Особенно когда вечер. Когда девчонок в спальне пять человек, и охота поболтать перед сном… Или когда все немного выпили…

Инквизитор наклонил голову; теперь он сидел вполоборота, и в свете настенного фонарика Ивга видела половину его лица. С опущенным уголком губ.

Собственно, почему она обо всем этом ему рассказывает? Потому что ему интересно?..

Профессиональное любопытство. И сколько же таких исповедей приходится на его нелегкий рабочий день…

Ей почему-то вспомнилась огромная кровать в той его квартирке, поле сражений, покрытое снегом чистого белья.

— А вы так и живете…

Вопрос вырвался сам собой, и, проговорив его до половины, Ивга с ужасом поняла, что сказанных слов не загнать обратно. Слова — не макароны, в рот не запихаешь.

Пауза затянулась. Ивга проглотила слюну.

— Ну? Как же именно я живу?

Ивга обреченно вздохнула:

— Вы так и живете всю жизнь? Я слышала, инквизиторам запрещено жениться…

Она ожидала какой угодно реакции. Насмешки, безучастия, пошлой поддевки, высокомерного отстранения; инквизитор медленно повернул голову, и Ивга пробормотала, оправдываясь:

— Я… спросила лишнее. Простите…

Он улыбнулся. Его, кажется, рассмешил ее страх.

— Ничего особенного ты не спросила.

(Дюнка. Май)

Решетка, отделяющая дом от чердака, не запиралась.

В полном молчании они прошли мимо бетонной коробки, где ворочались и гудели моторы двух маломощных лифтов; прошли мимо низенькой двери с навешенным на ручки амбарным замком, взобрались по аккуратно окрашенной железной лестнице и выпрыгнули в сырость весеннего вечера. Двадцать пять этажей не приблизили их к звездам — да тех и было-то всего две или три; по темному небу ползли, постоянно меняя очертания, рваные серые облака.

Когда-то здесь было кафе. Сейчас от него остался только железный скелет пляжного «грибка», брошенный за ненадобностью и потихоньку покрывающийся ржавчиной; старые перила ржавели тоже, и потому Клав не стал к ним прислоняться.

Здесь не нужен был свет. Весь фасад дома напротив залит был пестрой мигающей рекламой, и Дюнкино лицо, различимое до последней реснички, казалось то апельсиново-желтым, то сиреневым, то зеленым, как трава. Клав знал, что выглядит не лучше.

Дюнка улыбнулась краешками губ:

— Цирк…

Клав поежился. Он не боялся высоты, но неожиданно холодным оказался ветер.

— Клав… я… тебя люблю.

Он почему-то вздрогнул. Положил холодные ладони ей на плечи:

— Дюночка…

— Клав…

— Дюн, — он быстро облизал губы, — а что… если бы я умер? Что бы ты делала? Если бы вдруг…

Выражение ее глаз изменилось. Кажется, это был страх.

— Извини, — сказал он поспешно. — Я…

— Ты не бойся, Клав, — сказала она шепотом, и очередная вспышка рекламных огней сделала ее лицо медным, яростно загорелым, как у индейца. — Ты… не… умрешь. Не бойся…

Рекламные огни мигнули; теперь крышу заливал темно-синий свет. И лицо девушки с просительно полуоткрытыми губами сделалось матовым, как…

Как тот барельеф на темном камне надгробия. Клав отшатнулся, но Дюнкины руки сомкнулись вокруг шеи, желая его удержать:

— Клав… не покидай… меня.

Руки разжались. Дюнка отступила, и в новом беззвучном взрыве цветных огней Клав увидел, какими мокрыми сделались ее ресницы.

И резанула острая жалость.

— Я не покину… никогда… с чего ты…

Дюнка отступила. Из глаз ее почти одновременно выкатились две тяжелые капли; она чуть заметно качнула головой. Будто говоря: нет…

— Ты не веришь мне?!

Дюнка отступила еще.

Какой я идиот, яростно подумал Клав. Все эти страхи и колебания… Она ведь понимает. Каково это ей — всякий раз ждать меня и всякий раз бояться, что я — все, не приду больше, перепуган, отрекся?!

— Дюночка, я клянусь тебе всем, что у меня есть. Клянусь жизнью…

Ему казалось, что она ускальзывает от него, будто во сне. Что протянутые руки никогда ее не коснутся, поймают пустоту…

И он облегченно вздохнул, дотянувшись наконец до опущенных вздрагивающих плеч. И притянул к себе, и шагнул навстречу, спеша обнять и успокоить:

— Я никогда…

Она чуть-чуть уклонилась. Еле-еле скользнула в сторону. Почти незаметно…

Под самыми его подошвами текла, выплескивалась на тротуары, перемигивалась огнями и перекликалась сигналами ночная улица. Стадо машин, человеческие фигурки перед витринами, крохотные, будто муравьи на песке.

Воздух стал густым и отказался наполнять его судорожно разинувшийся рот.