Морское кладбище - Аслак Нуре

более кротко. Немцы уважали людей с высоким положением.

– Тут вы, конечно, правы, учитывая новое распоряжение, – сказал Тур, как всегда педантичный. Сделал несколько шагов ко мне. – Но женщина, с которой вы разговариваете, моя жена.

Мюллер беспокойно шевельнулся.

– Они хорошо с тобой обращались? – ласковым голосом спросил Тур.

Я кивнула, глядя в пол; он повернулся к гестаповцу.

– Пусть даже вы в чем-то подозреваете мою жену, вы не вправе ее мучить.

– Она работает в управлении порта, – сказал Мюллер.

– Моя жена работает добросовестно и политикой не занимается, – сказал Тур.

Штурмбаннфюрер шепотом посовещался с помощником. Потом учтиво кивнул Туру и пошел к выходу, солдаты двинулись следом. На пороге он остановился и оглянулся:

– Спасибо за сигарету.

МОЛЁЙ

Той ночью судно причалило к набережной Молёя. Тур ровно похрапывал рядом, мне не спалось.

Впервые мы встретились весной тридцать восьмого, на открытии выставки его жены, здесь же, в усадьбе, где я сейчас, тридцать с лишним лет спустя, пишу эти строки.

Харриет Констанс Мон была отпрыском одного из богатейших бергенских семейств и выросла в старом, элитном Калфаре[65]. С точки зрения «свах» из высших слоев бергенского общества союз Фалк-Мон выглядел весьма солидно. Оба имели деньги, или «ценности», как они говорили. Тур принес в «приданое» крупный морской флот фалковских пароходств, а Харриет Мон интересовалась искусством – весьма обычное дело среди женщин в этих кругах. К всеобщему сожалению, скоро стало ясно, что у нее нет ни таланта, ни пробивных способностей.

Обо всем этом я, конечно, ничего не знала в тот день, когда очутилась перед огромной господской виллой в швейцарском стиле, к югу от Бергена, в коммуне Фана, которая располагалась тогда далеко за городом. Меня спешно отрядили в Хорднес, когда одна из официанток сообщила, что не придет. Усадьба, как мне уже рассказали, была построена на рубеже веков, на деньги эксцентричного судовладельца Теодора Фалка. Те два года, что я жила в городе, я зарабатывала на окончание гимназии, мыла посуду и подавала на стол многим бергенским богачам, так что много чего повидала. Но с этим местом ничто сравниться не могло.

На воротах висела большая табличка – сокол с распростертыми крыльями и гравированным девизом внизу: Familia Ante Omnia. Оттуда дорожка круто спускалась во двор. Его окаймляла пышная, ухоженная живая изгородь, как бы огораживающая манеж для липицианов[66], которых Фалки держали в конюшне слева от входа. Через зимний сад я прошла в гостиную, огромную, точно бальный зал. Здесь-то и состоится выставка. С несколькими другими официантками я разносила гостям подносы с шампанским, омарами и икрой. В основном это были богатые, расфуфыренные дамы, которые в упор меня не замечали, и их мужья, не сводившие глаз с моей белой блузки. Тур энергичной походкой расхаживал между гостями и кухней и, надо сказать, заметно нервничал, когда объяснял нам, персоналу, что наполнить бокалы следует прямо перед тем, как он откроет выставку.

Но возникла проблема. Сама художница в очередной раз довела себя до полного изнеможения. Харриет Мон-Фалк лежала в постели в одной из спален на третьем этаже, запершись изнутри. Я подливала гостям шампанское, а Тур Фалк храбро держал речь. Мол, виновница торжества нынче недомогает, но выставка, конечно, открывается в соответствии с планом. По залу прокатился беспокойный шумок, послышались негромкие злорадные смешки. Разумеется, смущенно подчеркнул Тур, можно приобрести ту или иную акварель.

Когда я возвращалась по коридору на кухню, он стоял, качая головой, и в глазах его читалась незащищенность.

– С вами все в порядке? – несмело спросила я.

– Неблагодарная, избалованная бабенка, – буркнул он на своем бергенском диалекте, – устраиваем тут эту треклятую выставку никому не нужных акварелей, а она даже носа не кажет.

Я подошла к нему, прислонилась к стене.

– Я знаю, каково это.

Он неодобрительно взглянул на меня:

– Ты о чем?

– Мама моя болела и все мое детство лежала в постели.

– Официантка, – сказал он, – ты смеешь говорить со мной о личном?

– Вы казались таким печальным, господин Фалк.

Он был, пожалуй, вдвое старше меня, лет тридцати пяти. Не красавец, но в глазах светилось что-то мягкое и ранимое. Тогда я не знала, что своим замечанием пробила стоическую броню, в какую он себя облек.

– Невмоготу мне все это, – сказал он уже дружелюбнее. – Жена целый день лежит в темной комнате. У нее, видите ли, нет сил.

– Художницы нередко бывают весьма чувствительны.

– Моя жена никакая не художница, – вырвалось у него. – Она избалованная домохозяйка, которая малюет акварели.

Тур Фалк помолчал, залпом осушил бокал шампанского.

– И зачем я тебе, чужой девчонке, все это рассказываю? Зачем позорюсь?

– Иной раз человеку необходимо высказаться.

Тур кивнул, нехотя, задумчиво. Потом встряхнулся.

– Скажи, как с твоей матерью?

– Ничего хорошего, – ответила я. – Ей все хуже. Впрочем, я несколько лет ее не видела.

– Ты просто сбежала? – Слабая надежда мелькнула в его глазах, хоть он и старался это скрыть.

Я улыбнулась:

– Живем-то один раз, верно?

Короче говоря, Тур тоже сбежал. Романа в обычном смысле слова у нас не случилось. Во всяком случае я имею в виду себя, восемнадцатилетнюю девчонку-прислугу с далеких Лофотенских островов, которая когда-то ухаживала за больной матерью и жила в доме, где гуляли сквозняки.

Собственно говоря, какой у меня был выбор, когда директор пароходства Тур Фалк вскоре пригласил меня покататься на липицианских лошадях?

Наши поступки только с виду свободны. В их основе силы, не подвластные нашему контролю. Вот и я, слегка смущаясь, явилась в условленное место – на почтительном расстоянии от мастерской его жены, за пределами усадьбы. Тур ждал с двумя оседланными лошадьми под большим замшелым ясенем. Я вежливо поклонилась, он расцеловал меня в обе щеки. Мы поскакали вдоль берега фьорда, по полям и через перелески, по тропинкам у воды и проезжим дорогам, солнце светило в спину. Тур пустил коня уверенной рысью, выправка, как у русского кавалериста, я следом, как мешок в седле. Разумеется, я смеялась, когда надо, и чуть слишком долго смотрела ему в глаза, а когда мы привязали коней и вышли к укромному «бараньему лбу» в укромной бухточке далеко от усадьбы, я разделась донага, подмигнула ему и направилась к воде.

– Чего ты ждешь?

Ждал он недолго. Взгляд его был полон желания, когда он разделся и, прикрыв ладонью причинное место, бросился в воду следом за мной. В то время я уже кой-чему научилась благодаря тайному роману с женатым актером из Норвежского национального театра, который иногда приглашал меня в мансардную квартиру в Нурнесе. Когда мы после