Вознесение - Александр Проханов

Он не понимал, как устроен мир. Как связаны между собой эти звезды и его испуганное сердце. Его маленькие детские саночки, в которые впрягалась мать и радостно, мелькая валенками, несла его среди пушистого снега, и убитый «профессор», в котором среди тазовых костей застряла его пуля. Как связан он, сидящий на чердаке, с женщиной по имени Анна, притихшей где-то внизу, в холодной квартире, глядящей, как и он, на туманные звезды.

Он больше не рассматривал звезды по отдельности, а все сразу. Помещал свой думающий разум среди созвездий, словно прижимался лбом к замороженному стеклу. И образы, которые возникали в сознании, оказывались размещенными среди звезд.

Он вдруг вспомнил соседа-железнодорожника, давно умершего сутулого старика, с морщинистым черным лицом, словно в поры и складки въелась угольная пыль, дым паровозов, креозот шпал. Сосед кашлял, болел, тоскливо смотрел из-за забора желтыми белками и лишь раз в году, в какой-то ему одному ведомый день появлялся в парадной черной форме с серебряными позументами, в фуражке с околышем, со множеством орденов и медалей на разглаженном кителе.

Кудрявцев не вспоминал о соседе много лет, а теперь вдруг вспомнил. Старик в своем мундире и орденах был помещен среди звезд.

Он вспомнил вдруг селезня, которого однажды застрелил на охоте. Крался по мокрому полю, по серебристой стерне, к весенней луже, голубевшей среди неглубоких рытвин. Вдавливался, вминался в липкую землю, волочил за собой одностволку, пока над глыбами пашни не заскользили темные точеные головки. Он выцеливал их, волнуясь, задыхаясь. Нажал на спуск, и сквозь дым и грохот выстрела взлетали шумные утки, а в мелкой луже, расплескивая ее синеву, бился селезень, золотой, изумрудный, как слиток.

Теперь этот селезень в зеленом оперении, с перламутровыми маховыми перьями занимал собой половину неба, был осыпан звездами.

Еще он вспомнил старинные карманные часы, оставшиеся от отца. Черно-серебряную, в листьях и цветах, крышку, серебряную цепь, рубчатый похрустывающий завод. Когда он болел и страдал, мать давала ему поиграть часами. Открывала крышку, и там на фарфоровом циферблате начинала бежать хрупкая, темная, как ресничка, стрелка, в сердцевине часов что-то легонько шуршало.

Теперь эти серебряные часы, огромные, с вензелями и листьями, свисали на цепи прямо из звезд, заслоняли собой созвездия.

Все это совершалось без его усилий. Напоминало игру, в которую играет с ним кто-то неведомый, показывающий то селезня, то старика, то часы, извлекая их из огромного таинственного сундука, наполненного туманами и мерцаниями.

Ему вдруг показалось, что это уже было однажды. Не с ним, а с кем-то другим, жившим прежде. И теперь ему дано пережить чужие, случившиеся с кем-то иным состояния. Он вдруг представил, что в беспредельности, на другой оконечности Вселенной, среди иных миров, на безвестной планете кто-то такой же, как и он, сидит у слухового окна, смотрит на звезды, а на площади в темноте лежат обломки машин и танков.

Это ощущение было реальным и одновременно фантастическим, от которого кружилась голова. И в этом головокружении, как в огромной мягкой воронке, вот-вот должна была исчезнуть мерцающая завеса и открыться устройство Вселенной, единая, ее наполняющая истина.

Но этого не случилось. Головокружение кончилось, мгла оставалась, скрывала недоступную истину. В непонимании ему предстояло пребывать до конца своих дней. Воевать, стрелять, убивать, убегать от настигающих очередей, накрывать простыней убитых товарищей. Так и не узнать, для чего дана ему жизнь, в которую его выманили из небытия, наделили телом, зрением, мыслью. Кто тот, что пользуется его бытием, скрываясь в воронках и спиралях галактик, до времени, пока он не рассыплется в пыль.

Он взял автомат, перешагивая через трубы и балки, покинул чердак. Вышел на лестницу. Медленно, нащупывая ступени, спустился ниже. Дверь квартиры отворилась, и женщина, едва белея, стала на пороге. Он обнаружил ее появление не слухом, не зрением, а щеками и лбом, как излучение тепла.

— Не спите? — спросила она. Он вдруг понял, что ожидал ее появления. Спускался к ней, был уверен, что она его ждет в холодной квартире. — Зайдите, — пригласила она.

Она отступила, пропуская его. Проходя, он случайно коснулся ее, почувствовал ее мягкое плечо.

Она затворила дверь. Он оказался в прихожей около черного, наполненного льдистой тьмой зеркала. Оставил за дверью каменную промозглую лестницу, дремлющих солдат, убитого Филю, всю заснеженную, в обломках и воронках, площадь.

— Вы в комнату проходите.

Повинуясь ей, каждый раз вслед за ее негромкими приглашениями делая несколько несмелых шагов, он прошел в комнату. Увидел расплывчатые очертания кровати, полки с книгами, какой-то стеклянный, мерцающий на полу предмет, погашенную колкую люстру, под люстрой стол и на возвышении, на табуретке или тумбочке, — елку, слишком пирамидальную и густую, чтобы быть настоящей. Сквозь ее искусственные ветви тонко струился ночной золотой дождь.

— Садитесь.

Он послушно сел за пустой стол. Положил руки на скатерть. Две его тяжелые пятерни зачернели, как каменные, на светлой матерчатой скатерти.

— Даже чая горячего нет, — извинилась она. — Все отключили. Цветок замерзать начал. Пришлось его в шаль завернуть.

Он разглядел на полу темный купол укутанного цветка. И в этом замерзающем, спасаемом ею цветке открылось ее одиночество и что-то еще, печальное и нежное, витавшее в сумерках комнаты над елкой, над застеленной покрывалом кроватью.

— Сейчас принесу свечу…

Она задернула шторы. Стало совсем темно. Невидимая, прошла мимо него, пахнула воздухом и опять задела чем-то теплым и мягким. На кухне раздавались ее шаги, звон посуды. Оттуда просочился легчайший, едва различимый свет. Стал приближаться, усиливаться.

Она появилась в дверях, неся свечу, загораживая ее большой розово-прозрачной ладонью, озаренная золотой свечой, круглолицая, с голубым блеском глаз, с расчесанными на прямой пробор волосами. Он изумился ее преображению — ее силе, красоте, белизне открытой шеи, выпуклости дышащих губ.

Поднесла свечу. Поставила ее на стол. Убрала ладонь. Сощурив глаза от внезапного света, он смотрел на желтоватый полупрозрачный огарок, отекающий жидкой капелью, на беспокойно колеблющийся язычок огня.

— Теперь светло, — сказала она и села напротив. Как и он, положила ладони на стол.

Кудрявцев сравнивал ее большие, мягкие, белые руки со своими, черными, стесанными о броню, о камень, о спусковой крючок. Не убирал их, а словно оцепенел. Ждал ее следующих повелений.

— Новый год ждала, елку нарядила…

Он посмотрел на елку, перевитую золотой паутинкой. Среди хлопушек, флажков и шаров разглядел стеклянную рыбку, слабо дрожащую на нитке, отразившую свечу.

— Вы здесь одна живете? — спросил он, вглядываясь в дрожащую рыбку.

— Одна, — сказала она.

— Красивая елка…