Правда во имя лжи - Елена Арсеньева

Она покопалась в сумочке, вынула оттуда ключи, заперла дверьи начала спускаться по лестнице. Мужчины следовали за ней в таком рабочемпорядке: бухгалтер, боксер, доктор. Чемоданчик Андрей чуть не оставил наступеньке и вспомнил о нем лишь потому, что «олигофрен» вдруг обернулся ишикарно пошутил:

– Это не ты ли забыл управляемое взрывное устройство?

Только вышли – и наскочили на Валюху.

Она неприязненным взглядом окинула Лиду, потом презрительным– бухгалтера и насмешливым – Струмилина. И вдруг глаза ее зажглись интересом…

Струмилин покосился в сторону. На лице боксера впервыепоявилось вполне осмысленное выражение – искреннего восторга. Он даже запнулся,однако бухгалтер что-то сердито шепнул, и боксер проворно открыл дверцу темно-синего«Шевроле», сел за руль.

Бухгалтер помог Лиде забраться на заднее сиденье, а самустроился впереди.

За тонированными стеклами ничего не было видно. Никого…

– Какая тачка! – сладострастно простонала Валюха, глядявслед блистательному «Шевроле», который споро вырулил со двора. – Какой мужик!

Витек с оскорбленным видом откинулся на сиденье своегодовольно-таки обшарпанного «Фольксвагена» с надписью «Токсикология» надветровым стеклом. Струмилин взялся за дверцу кабины и вдруг споткнулся.

«Черный зал»?.. Не тот ли самый, о котором упоминали Михаилс Оксаной?»

* * *

Молодая женщина в сером платье и черном жакете, апроницательный глаз музейной кассирши Любы сразу узнал в ней Соню Аверьянову, –неторопливо прохаживалась от стены к стене, без всякого интереса разглядывая тоогненное восхождение Ильи-пророка, то посмертные мучения грешника, то Адама иЕву у древа познания. Забавно видеть на иконе голую женщину! Собственно, это несовсем икона, а просто такая картина на доске, но все равно – для древнерусскойживописи это круто!

А вообще-то иконы всегда оставляли ее равнодушной. Конечно,искусство возвышает душу, но оно же, как известно, требует жертв. Небосьсмотрительницы с этим утверждением согласны от и до. С ума, строго говоря,можно сойти: с утра до вечера сидеть на стуле, уставившись на одни и те жекартины, иконы, картины, иконы… Волей-неволей начинают закрываться глаза. Хотястулья такие неудобные, что на них не больно-то вздремнешь. Все развлечение –смотреть на посетителей.

«Интересно, узнали они плохую девочку Сонечку? – думаламолодая женщина. – Кассирша точно узнала, то-то у нее глаза чуть не выскочилииз орбит. А эти бабки? Пялятся на меня потому, что сообразили, кто перед ними,или просто от нечего делать?»

– Боже ты мой, да неужели это вышито? Вышито нитками ииголкой?! – послышался восхищенный мужской голос, и, оторвавшись от созерцаниянеприличной Евы, Соня вошла в соседний зал.

Там висели две плащаницы, изображающие Успение Богородицы иположение Христа во гроб. Серебряные, золотые, телесного цвета, розовые ибордовые нити – в самом деле, трудно поверить, что это не живопись, а вышивка.Перед плащаницами стоял высокий плотный мужчина – черноволосый, кудрявый, сбольшими блестящими глазами. Лицо его лоснилось, словно молодого человекабросило в пот от восторга перед искусством монастырских вышивальщиц.Смотрительница – низенькая, толстая старушонка в сиреневом кримпленовом платьес цветами, сохранившемся еще с конца 60-х годов, когда и было сшито, – взиралана посетителя с умилением. Ну да, в кои-то веки кто-то заинтересовался этойвылинявшей ерундятиной!

– Слушайте, да ведь это настоящая золотая бить![2] – Онпросто-таки прилип лицом к стеклу, которое предохраняло вышивку от веянийвремени, и смотрительница нагнулась тоже. – До тысяча шестьсот семьдесяттретьего года, вы только подумайте! Это сделано до тысяча шестьсот семьдесяттретьего года!

«А что изменилось, окажись «это сделано» после тысячашестьсот семьдесят третьего года?» – со скукой подумала Соня Аверьянова, косясьна оттопыренный задок молодого человека.

Впрочем, она была весьма благодарна этому… намасленному. Еготелячий восторг помог ей проскочить зал древнерусской вышивки незамеченной.Дело в том, что смотрительница этого зала – соседка Аверьяновых, и угляди онаСоню в музее, прилипла бы, как банный лист. Причем это был бы лист крапивы илиеще какой-нибудь колючей гадости, потому что все соседи обожали покойногоСониного мужа и, соответственно, терпеть не могли ее. Но теперь первый этаппути пройден беспрепятственно.

Она хотела как можно быстрее миновать и следующий зал, ноэто показалось не совсем удобно. К тому же смотрительница явно новая, непрошлогодняя, и, значит, не несет в себе никакой угрозы. Что ж, время идет,иных уж нет, а те далече, из бывших Костиных сослуживиц тут остались буквальнодве-три, но с ними надо держать ухо востро.

Соня побродила среди икон XVIII века, прислушиваясь к воплямвосторга, доносившимся из соседнего зала. Жирненький все еще упиваетсяплащаницами. Но, на взгляд Сони, вот эта богоматерь Одигитрия, писаннаяКириллом Улановым, куда красивее. Замечательно смешались темно-коричневый цвети ослепительная позолота. Видно, икона недавно и очень мастерскиотреставрирована.

Соня заглянула в яркие глаза Пресвятой Девы. Взгляд ну как уМоны Лизы – такой же загадочный. Вообще-то она больше напоминает карточнуюдаму, чем смиренную деву. Даму треф! Она всегда была любимой картой Сони,несмотря на то что ей больше соответствовала по масти бубновая или, на худойконец, червовая. «Но я из целой колоды люблю только даму треф!» – мысленнопроцитировала она кого-то, не помнила кого, и попросила удачи у этойавантюристки, ох, извините, праведницы, изображенной на иконе.

Прошлась по следующему залу, тихонько покашливая – от этогонеживого духа запершило в горле, а оно и без того побаливает – и рассеяннопоглядывая на прелестные креслица, сиденья и спинки которых покрыты яркойвышивкой. Да, это вам не скучные плащаницы, тут всякие кавалеры с дамамикокетничают и любезничают. Одно удовольствие смотреть на эту мебелишку. Ивеликолепные шкафы, горки, поставцы тут в каждом зале стоят – черное дерево,резьба красоты фантастической. Выставка фарфора начала века. Фарфорчик тоженедурной…

Нервно сглотнула. Уже начала волноваться? Руки вон какиеледяные. Спрятать бы их в карманы, погреть немножко, но карманы в этом жакететолько внутренние, и они… они заняты.