Софья Толстая - Нина Никитина

С букетом лилий в День Святой Троицы. Гаспра, 1902 г.

Внуки Ванечка и Танечка. Ясная Поляна, 1904 г.

В день семидесяти пятилети Льва Николаевича. Ясная Поляна, 28 августа 1903 г.

С. А. Толстая. Ясная Поляна, 1903 г.

С.И. Танеев Ясная Поляна 1907 г

Софья Андреевна делает копию картины Ильи Репина

Софья Андреевна пишет историю своей жизни

Из записной книжки С. А. Толстой

Последняя годовщина свадьбы. Ясная Поляна, 23 сентября 1910 г.

Софья Андреевна на могиле Льва Николаевича. 1912 г.

Последнее письмо Софьи Андреевны семье.

Софья Андреевна Толстая

После этого сообщил Синоду, что в этих сочинениях заключается немалый соблазн, способный произвести сумятицу в отдельных умах и таким образом нарушить единение Церкви и государства. В итоге комитет сделал представление на усмотрение Синода. Вскоре Софья получила письмо от Победоносцева о том, что «нет никакой надежды» на то, чтобы статья «В чем моя вера?» была пропущена Синодом, так как «при всем добром намерении автора» она произвела бы «вредное действие на умы». Невзирая на все эти опасения и предупреждения, она все‑таки добилась своего, и Лёвочкино сочинение вышло в новом собрании сочинений, пусть и в несколько усеченном виде. Это было ее победой, и уж, конечно, не пирровой. Объявив подписку на сочинения мужа, она тайно надеялась на то, что это издание окажется самым образцовым по сравнению с предыдущими. Что ж, интуиция не подвела ее. Лёвочка очень радовался за Софью, за ее триумф, за выход двенадцатого тома, но больше всего за выход сказки «Об Иване дураке и его двух братьях».

Теперь веселее стало в их доме. Детям было разрешено делать все, что они хотели. Их даже отвезли в Собачий театр, приглашали к ним гостей, да еще каких, самого «Петрушку Уксусова» (!). Так назывался театр марионеток. А для взрослых детей был предложен иной сюрприз: в масках они отправились к знакомым, знавшим толк в веселье. Компания подобралась что надо, с тапершей, и на шести санях разъезжала от одного дома к другому, плясала и ликовала… Этот год завершался для Софьи удачно. Но что ожидало ее в новом, 1886–м?

Издательский фурор не вскружил Софье голову. Жизнь закалила ее, приучив легко приспосабливаться ко всем поворотам судьбы. Тем не менее, несмотря на усталость, ей дышалось значительно легче. С трудным и незнакомым издательским делом она справилась успешно. Теперь ей не нужно было беспокоиться о том, что дети пострадают от экспериментов своих родителей из‑за их беспечности, непрактичности или из‑за издательского произвола. Софья сумела выстоять, не поддавшись стремлениям мужа к идеалу бедности. Она не ошиблась в своих расчетах, не сделала ставку на другие проекты, не стала всерьез размышлять о прибыльности яснополянского хозяйства или успешности картофельного завода в Никольском. Софья нашла свой дивиденд не там, а в издательской деятельности. Она устала от иллюзий и утопических планов мужа, не ждала денег от самарских арендаторов, прекрасно зная, что даже взятый в наем яснополянский яблоневый сад не принес никакого дохода.

Отныне и навсегда издание и продажа книг будут находиться в ее руках. Так будет надежнее, и свое право она никому не отдаст. Софья завела в своей «фирме» строгий порядок. Книги теперь не валялись как попало на складе. Они были аккуратно сложены в пачки. Также книги были застрахованы и строго учитывались. Софья гордилась своим детищем, полным собранием сочинений мужа, отпечатанным на хорошей бумаге. Но самое главное в издательском дебюте Софьи, пожалуй, заключалось в ее стоическом упорстве, в страстной защите и отстаивании позиции мужа — писателя во что бы то ни стало.

После проделанной ею плодотворной работы совсем поиному проходила жизнь в их доме. Софья с еще большим энтузиазмом собирала всех родных, близких и друзей вокруг большого обеденного стола. Даже Лёвочка в это время казался ей «очень семейным». К ним в гости нередко заезжала родня деверя Сергея, а также Истомины, Олсуфьевы, супруги Фет. Приходили и ученые мужи, редакторы журналов, например, Юрьев, редактор «Русской мысли», профессор Бугаев, и затевались «умные» разговоры. Было очень интересно. А по воскресным вечерам собирались больше «все свои»: деверь с дочерьми, дядя Костя, из светских — Жирковы, Лопухин, Трескин, Львов. Играли в винт, ужинали, заставляли петь Татьяну Кузминскую, молодежь же предпочитала играть в колечко или веревочку. После девяти вечера гостиную обычно запирали, потому что муж ложился спать. Он уставал, часто говорил, что его «совсем бабы одолели» или упоминал себя в женском роде: «я пила, я ела», стал даже носить кофточку и начал учиться вязать. Муж был очень мил и дружелюбен. Казалось, тоска прошла.

Софья любила многолюдье в своем доме, когда было весело, шумно, все шутили, дразнили друг друга, играли в остроумную почту, передавая соседу на ухо какую‑нибудь фразу, которая, обойдя всех присутствовавших, наконец, возвращалась к человеку, запустившему ее вокруг стола, в форме потрясающей глупости, произносимой вслух под общий хохот. Она все время посматривала на мужа, думая о том, какой червяк насквозь проел такой сочный и красивый плод. За общим столом он был словно чужой, привносил в радостное застолье какую‑то пасмурную грусть, из‑за которой становилось неловко и неуютно. Поэтому между ним и ею возникали горячие споры. Софья «подавала» лаконичные реплики, а он, конечно, парировал ее «подачи», возражал, настаивал на своем, порой даже очень горячился. Дочь Таня сразу же становилась на сторону отца. Она была очень открытой, как мама. Кульминацией их обеда был разлив кваса из большого кувшина. В спешке его проливали на скатерть, и взрослые бросались промокать его салфетками, но это не помогало. Поэтому скатерть всегда была залита чем‑нибудь, а еще на ней непременно была целая горка хлебных крошек и пирамида из посуды, дожидавшаяся опоздавших гостей. Грязные скатерти позволяли дочери Тане легкомысленно утверждать, что «все Толстые — неряхи».