Кёсем-султан. Дорога к власти - Ширин Мелек

Но последнее время муж Башар редко приезжает в столицу. А если и приезжает, то один: тревожные времена, жен и детей лучше оставить дома. Под надежной охраной надежных друзей и родичей и не менее надежных собак. А Хадидже умерла. Но Кёсем не была бы Кёсем, если бы не нашла себе новую Хадидже.

Даже двух.

– Я кому сказала, Хадидже? Лицо обгорит, потемнеет, потеряет привлекательность перед глазами султана.

Женщины перебрасываются короткими взглядами, куда более значимыми, чем слова. И та, что ниже на полголовы и моложе на целую жизнь, послушно опускает голову.

– Хорошо, госпожа.

Со стороны Кёсем фраза о привлекательности перед глазами султана могла бы быть издевкой – всем ведь известно, что эта Хадидже ее уже потеряла. Пусть пока еще ее не отправили в Обитель Отвергнутых, но и былого статуса любимой фаворитки у нее уже нет, султан Осман уже много ночей пренебрегает ее ласками, предпочитая вызывать на ложе Мейлишах. Говорят, ему даже нравится ее растущий живот, потому что в нем растет сын не Османа-шахзаде, а Османа-султана, его настоящий первенец. Так что фраза Кёсем могла бы оказаться издевкой, да, не очень умный соглядатай так бы наверняка и подумал. Если бы не обратил внимания на тон, каковым фраза была произнесена. И не вспомнил, что нет ничего переменчивее, чем ветер у моря и султанское расположение.

Впрочем, вряд ли в Дар-ас-Саадет нашелся бы настолько неумный соглядатай – настолько неумные тут просто не выживают.

– И не называй меня госпожой, сколько раз повторять!

– Хорошо, госпожа, как скажешь, госпожа!

С легким серебристым смехом Хадидже кружится по садовой дорожке, словно танцует. Она отлично поняла, что хотела сказать Кёсем ей, – и что хотела она, чтобы поняли другие. И мгновенно подхватила игру, словно всю жизнь вот так вдвоем танцевали они на канате судьбы – звонкий счастливый смех, беззаботная улыбка, руки раскинуты, широкие рукава халата плещутся крыльями, мягкие алые туфельки рисуют замысловатый узор по золотому песку дорожки.

Любой соглядатай сразу поймет, как обрадовали ее слова Кёсем, и утвердится в собственной прозорливости, и порадуется, что такой умный, вот ведь мог подумать, что Кёсем просто издевается, а не подумал так, ибо сразу же понял потаенный смысл ее речи. Издалека поймет и издалека же утвердится – и другим передаст, что рано сбрасывать со струн абака костяшку под именем Хадидже. Ох, рано!

Но вряд ли даже самый прозорливый и подозрительный соглядатай сумеет подойти настолько близко, чтобы заглянуть танцующей и смеющейся Хадидже в глаза. И хорошо, что не сумеет. Целее будет.

А глаза Хадидже, кстати, по-прежнему смотрят в небо…

– Ну вот опять. И на что ты там уставилась?

Наконец-то!!!

Если бы соглядатай оказался не просто сверхпрозорливым, но истинным гением своего ремесла и если бы сумел он подобраться близко-близко, он бы, возможно, увидел. Увидел, с каким облегчением в этот раз опустила голову Хадидже, у которой от постоянного ее запрокидывания и вынужденного глядения вверх уже начала затекать шея. А что было делать, если эта недогадливая султанша столько времени все никак не могла задать правильный вопрос?!

– На птиц, госпожа.

Это только кажется, что в прекрасных садах Дар-ас-Саадет можно уединиться и остаться незамеченным. Или поговорить о чем-то секретном – и чтобы об этом сразу же не узнали все вплоть до самой последней служанки. Впрочем, служанка, может, и не узнает – зачем ей? Ей от такого знания ни жарко, ни холодно. А вот кому бы и не надо, узнает точно. Сотни глаз следят за каждым, кто гуляет по тенистым лабиринтам восхитительных садов Дома Счастья, сотни ушей прислушиваются к разговорам, что ведутся в их тени. Вот и прекрасно. Вот и пусть слушают счастливый смех и глупую болтовню глупых женщин. В самом деле – ну кто, кроме глупых женщин, будет болтать о птичках?!

– На птиц?

От неожиданности Кёсем даже приостанавливается и сама поднимает голову. В утреннем небе, выжженном солнцем до ослепительной белизны, действительно видна темная черточка парящей птицы; то ли жаворонок, то ли сокол, на таком расстоянии не разобрать. Кёсем отводит взгляд – не отводит даже, отдергивает скорее. И натыкается на встречный взгляд Хадидже. И ей даже кажется, что она видит искры и слышит звон стали о сталь, словно столкнулись два клинка. Смешок застревает в горле.

– Да, госпожа! На птиц! Они так прекрасны! Они так… крылаты!

Хадидже кружится и смеется, ее рукава-крылья плетут узор, отвлекая и увлекая. И нужно подхватывать танец, хотя бы словами, хотя бы выражением лица.

– Ты хочешь снова стать птичкой, Хадидже?

Тон в меру ироничен, улыбка легка, если не сказать легкомысленна. Танец подхвачен. И даже самое тренированное соглядатайское ухо вряд ли услышит в ответном смехе Хадидже скрытое облегчение.

– Нет, госпожа! Я уже была птичкой, с меня хватит.

– Тебе не нравилось быть птичкой?

Хадидже остановилась на миг, словно задумалась, склонила голову к плечу.

– Нравилось, госпожа, но я тогда была совсем ребенком. Думаю, моему сыну тоже понравилось бы быть… крылатым. Это же так здорово – быть выше всех, прыгать с ветки на ветку, клевать ближнего, гадить нижним…

Хадидже вновь засмеялась и закружилась по дорожке, плетя кружево движений и слов и надежно укрывая этой плетенкой то единственное, которое было важным. Все. Его удалось вплести в канву так, что вряд ли поймет кто посторонний, да еще и замаскировать глупыми шуточками напоследок, а ведь отлично известно, что все и всегда запоминают лишь последние фразы, особенно если фраз много и все они глупые.

Она сказала, что хотела.

Сыну Хадидже от шахзаде Османа опасно оставаться в Топкапы, особенно когда Мейлишах родит сына султана Османа. Впрочем, даже если родится девочка, это только отсрочка. Особенно если слухи о грядущей женитьбе султана на двух родовитых турчанках окажутся вовсе не измышлениями глупых евнухов, как считают многие, а самой что ни на есть истинной правдой. Вряд ли Осман сам опустится до детоубийства, не настолько уж он безумен, но у него слишком много добровольных помощников, спешащих наперебой угодить и предугадать малейшее желание султана. И жизнь собственного сына – не то, что Хадидже готова поставить на слишком тонкую веточку их порядочности.

Она сказала, что хотела. Теперь вопрос в том, согласится ли Кёсем помочь. А если согласится, то что потребует в качестве платы?

Кёсем смеется – безукоризненно весел ее голос, безукоризненно легкомыслен тон:

– Осторожнее, Хадидже, не гневи Аллаха! Он ведь может неверно истолковать твою просьбу – и взять у тебя гораздо больше, чем ты готова отдать.

Хадидже замирает. Перестает улыбаться. Отвечает очень серьезно:

– Все в его воле, госпожа. Я не стану роптать, что бы он для меня ни предуготовил.