Куда улетают ангелы - Наталия Терентьева

Мы зачем-то приехали в дом к этому непонятному человеку. Я стала дружить с ним без всякой задней мысли, будучи уверенной, что здесь вообще все искренне и чисто. Потому что, если честно, я не очень верю в дружбу мужчины и женщины. Женщина-то может дружить просто так — разговаривать, в ресторан сходить, гулять с собаками или посмотреть вместе фильм или спектакль. А вот мужчина… Не будет он этого делать, если он физически здоров и ему совсем неинтересно с тобой в мужском смысле. Он лучше один погуляет с собакой и сходит в ресторан. Или пойдет с товарищем — по крайней мере, всегда будет что обсудить и за что выпить.

Часто даже пожилые мужчины — не настолько богатые, чтобы нацеливаться на чужую молодость — дружат, разговаривают, «общаются душами» с женщиной, то и дело обозначая свой истинный мужской интерес, не подкрепляемый более возможностями плоти: «Эх, как все хорошо! Да только жаль, что мы с вами не можем… Вот годков бы двадцать назад я точно…» Точно не оплошал бы.

Я потихоньку вышла из каминного зала, намереваясь найти Варю и, наверно, поехать домой. Варю, вечную заложницу моих страстей. Ну зачем, зачем было разрывать душу девочке… У меня опять потекли мысли в знакомом направлении — без всякого смысла, без пользы. Саша, как же ты мог… Ладно — я… Ну а Варя-то…

Я дошла до того же угла с монстерами, села на какой-то подвернувшийся то ли пуфик, то ли табурет и стала плакать. На меня вдруг навалилась вся моя глупая, легкомысленная жизнь — все эти годы с Виноградовым, ушедшие в пустоту, в песок. И куда привело меня терпение, смирение, прощение всего — всего! — и любовь, бесконечная, преданная, искренняя любовь? Куда? В полный жизненный аут? В тупик, из которого непонятно как выходить… С бедной, растерявшейся Варькой, полюбившей полузнакомого ей доселе отца за последние полтора года, и с новой жизнью, зародившейся у меня внутри по каким-то невероятным законам… Каждому крест — по силам. Да, я не ропщу. Я, такая бесхребетная чухонка, тащила, тащу и дальше буду тащить. Но дети-то мои почему должны страдать за меня, за мою глупость, за мои грехи и слабости, за непростительную доверчивость и непрактичность?

Саша — оборотень. Все мои мечты и планы были просто миражами. Как можно было поверить ему, зачем я завела второго ребенка от человека, который прогулял всю мою первую беременность и даже не пришел в роддом?

И почему никак, ну никак не проходит боль? То чуть слабее, а то — опять. Вдруг накатывает такая тоска, и такой страх за наше будущее, и такая вина перед Варькой, про следующего я даже думать не хочу… Может, сходить к врачу и все решить — за сорок минут… Ведь я же не смогу, не потяну, я не боец… Мне придется опять унижаться перед Виноградовым, а он будет пользоваться моей слабостью… Нет! Никогда больше я не буду с ним! Я просто не смогу. Я никогда не забуду этой ночи — в Митино, с Милкой… И всего остального, всех его сдирающих мою кожу слов. Есть слова, имеющие силу поступка… И потом — Варя… Я никогда больше не вовлеку ее в наши отношения, для ребенка достаточно одного раза, когда вчера у тебя была семья, а сегодня ее нет… Эти ее глаза, доверчиво смотрящие на Виноградова, ее слезы, когда она спрашивала меня: «Значит, меня не за что любить, да, мама? Раз он ушел от меня?»

Я плакала, плакала, у меня не было с собой ни платка, ни салфетки — сумка моя осталась на втором этаже. Я не очень представляла, как туда пройти. Где-то рядом с кухней должна быть ванная, мы туда заходили с Варей. Но как найти кухню? И я дальше плакала, и никак не могла остановиться, это был момент, когда реальность наконец предстала передо мной с жестокой откровенностью.

Я ращу ребенка и периодически живу с ее отцом — по его желанию. Я, по его же желанию, завела второго ребенка. Японцы отсчитывают день рождения человека со дня его зачатия. Я не японка. Но так было и с Варькой. С первой секунды, когда я узнала о ней — о том, что внутри меня зародилась новая жизнь, я считала ее уже своим ребенком. А как иначе? Если старого, полуразложившегося, лысого, беззубого сына старуха-мать называет «мальчик мой», то почему я не могу считать крошечного зародыша внутри меня своим ребенком? И я не хочу, не буду от него избавляться! Но как же мне быть? Ведь еще надо растить Варю, ей нужно внимание, ей нужны мои силы… А работа? О, Господи… Ну что же мне делать? А Виноградов сейчас целует котенка, смеется, пьет…

— Подождите, — чья-то рука с платком закрыла мне рот, видимо, желая меня высморкать. — Сейчас… Не надо так… Идите сюда, — большие руки в мягком свитере обняли меня, спрятав от окружающего мира.

Я затихла. Не открывая глаз, я почувствовала легкий еловый запах с едва уловимой горчинкой. Да, я знаю этот запах, знаю, я много лет покупала его для Виноградова… Не надо, вот только запаха этого не надо… У меня закружилась голова, то ли от слез, то ли от любимого и совершенно ненужного сейчас запаха. Мне показалось или я ощутила, что земли, вернее, табуретки больше подо мной нет, что я плыву или еду куда-то… было темно, тепло и ужасно легко…

— Ну вот, хорошо, не нужно, уже наплакались… Или еще немножко? — голос был совершенно незнакомый.

Но слезы действительно перестали течь. Я чуть-чуть посидела в темной, теплой клетке чьи-то рук и попробовала освободиться.

Я увидела перед собой незнакомое лицо. И знакомое одновременно.

— Я не узнала ваш голос… — услышала я собственный голос, охрипший от слез. — И вас сначала не узнала. Вы совсем другой.

— Надеюсь, я не похож на того, кто вас обидел.

— Нет… Нет. Вы на себя непохожи… когда вблизи. И на него — нет.

— Очень внятно объяснили, — мне показалось, что он улыбается в темноте. — Ай-яй-яй… — он сел вместе со мной на руках, убрал мои намокшие от слез пряди с лица и еще вытер мне лицо платком. — Платочек возьмете, постираете и вернете мне в первый рабочий день. — Анатолий Виноградов, а это был он, теперь я это точно видела, сунул мне в руки мокрый платок.

Господи, какой же стыд. Что же я такая убогая? Я прокашлялась и постаралась говорить ровным, вменяемым голосом:

— Спасибо. Но… я не пойду к вам на работу… я не могу…

— Это почему? Не нравится? Ну, подождите, подождите, вы не плакать опять собрались?

— Нет. Все хорошо. Просто… о работе я не могу сейчас думать.

— Хорошо. Это потом. А вы вот сядьте, — он настойчиво усадил меня обратно на пуфик, с которого я попыталась встать. — И расскажите мне. Хотите, проведу допрос? Профессиональный?

— Вы и допросы проводили?

— А то! Вы же ловко меня сразу раскусили! Тупой чурбан, вояка, фээсбэшник…

— Женщины любят военных, — я, к ужасу своему, засмеялась. — У меня, кажется, истерика, извините.

— Нет, почему, это вы шутите. Слава богу. Пойдемте куда-нибудь, вы попьете водички, умоетесь и расскажете мне, кто же или что же вас так обидело. Вы не курите?

— Н-нет…

Несколько раз за восемь лет, что я не курю, когда меня совсем срывало, не выдерживали нервы, мне даже снилось ночью, что я курю. Но курить я не начала. Из-за Варьки, из-за моей бесконечной вины перед ней. Она заслуживает не такой жизни, не слез моих, не страданий, которые она делит со мной честно и наивно. Еще не хватало, чтобы от меня при этом ужасно пахло, и по нашему маленькому дому перекатывались клубы вонючего, вредоносного дыма.