Государи московские. Книги 1-5 - Дмитрий Михайлович Балашов

Семен сам не понимал, почему ему пришло на ум говорить такое всесильному в Сарае Товлубию. Быть может, память о перезванных Акинфичах и давнее, невзначай брошенное отцом сравненье Ивана Акинфова с Товлубием помогли тому?

– В жизни бывает все. Ты был другом отца и, значит, мой друг! У меня, на Москве, ты всегда будешь дорогим гостем. При всякой беде. Ты и дружина твоя. Будут волости, будет корм. Будет честь. Не гневай на мои слова теперь, когда ты богат и знатен пред ханом, но запомни их и приложи к своему сердцу!

Семен старается говорить так, как говорят они, хоть и русскою молвью. Медленно выговаривает слова, прямо глядит в узкие, под припухлыми нависшими веками то ли бабьи, то ли кошачьи глаза. В глазах этих искорки смеха обращаются на мгновение в колючие острые точки. Не лишнее ли молвил?

– гадает Семен. Товлубег смотрит, думает. Поверил, кажется, что Семен его не обманывает, и вновь широкая улыбка на бабьем лице. Товлубий подымает чашу с медом, сыто потягивается. Сейчас он в силе, от него зависят судьба и сама жизнь коназа Семена, и все-таки то, что предлагает ему московит, надо запомнить. На грядущее. Это много, то, что предлагает коназ Семен, очень много, ежели по-худому повернет судьба! Однако он умный, этот сын покойного Ивана. Умный, в отца! Хотя еще и очень молодой…

Товлубий пока не решил окончательно в уме своем, поддержит ли он Семена, пусть решает Узбек! Но весы, страшные ордынские весы, на чашах которых весятся власть и жизнь русских князей, сегодня склонили в пользу коназа Семена.

Глава 15

Узбек все отлагал и отлагал встречу. Орда медленно кочевала. Приходилось то и дело разбирать вежу, переезжать на новое место. Ездовые едва не дрались с татарами, охраняя коней. Лица бояр почернели от солнца, Сорокоум слег, не выдержало старое сердце. Днями удалось, наконец, свидеться с суздальским князем, Константином Васильичем.

Князь был высок ростом, поджар, деловит. На Симеона, коего не видал с осени, глядел чуть усмехаясь, щуря уголки глаз, от коих разбегались лукавые морщинки. Ел мало, пил и того меньше, разговор повел сам, и не о том, и не так, как хотелось Семену. Обещание не зариться на Нижний Новгород выслушал вполуха, и в глазах прочлось: получи сперва великое княжение, потом наделяй градами!

Сидели в веже по-татарски, на кошмах, откинув полы шатра. Вдали пылили, двигаясь взад и вперед, татарские конники, ветром доносило гортанные выкрики воевод. И все, о чем говорилось тут, – русские рубленые города, деревни и пажити, паруса кораблей у речных вымолов и сам Нижний Новгород, – казалось ныне далеким-далеким, почти невзаправдашним, о чем тут, в степи, смешно было и вспоминать…

А суздальский князь вел и вел увертливый разговор, вспомнил, как бы между делом, что брат Александра Невского, Андрей, прежде самого Александра сидел на столе владимирском и что ежели вообще есть еще на Руси какое-то право, то достоит вспомнить лествицу, по коей последним князем, по праву занимавшим великий стол, был все-таки Михайло Ярославич, ибо Юрий, дядюшка твой, оперся лишь на волю Узбека (понимай: все вы, московские князья, незаконные!). «Я не хочу сказать, что московиты не имеют наследственных прав», – тут же намеренно поправился Костянтин Василич. «А сказал!» – досадливо подумал Симеон, глядя в умные и чужие глаза высокого стройного человека, который так хорошо владеет собой, что, кажется, вообще не может ни гневать, ни потерять присутствие духа, ни закричать или иное что… Да и если бы, верно, на Руси сохранялось еще лествичное право… Единое право тут – воля Узбекова, которая непостояннее норова гаремной красавицы! А Костянтин, опять опередив мысль Симеона, изрекал уже: «Мы оба понимаем, увы, что решать будут не наши древние права, а ханское изволение…»

Симеон, сперва было раздражась, начинал внимать все более вдумчиво, ощущая за князем-соперником свою, не схожую с его, Симеоновой, правду, и потому почти не был обижен, когда Костянтин Василич, весело поглядев на него, закончил свою речь одним лишь туманным обещанием послать полки на Новгород вкупе с прочими князьями по прежнему уряженью с Иваном Данилычем, ежели, разумеется, Симеон получит от хана великий стол. Нижний он в продолжение всего разговора как бы заранее считал своим при всех возможных поворотах судьбы… Ну что ж! Приходило мириться и с этим. Мириться и ждать, что же решит непостижимый Узбек.

Не видел Симеон, как у суздальского князя, когда они расстались, тотчас сошла улыбка с лица. Не видел и того, как, тяжело спешившись у своей вежи, Константин Васильич, нагнув голову, ступил в тень шатра и на рвущийся с губ вопрос своего тысяцкого: «Ежели хан передаст стол Семену Иванычу?» – отмолвил глухо: «Уступим!»

– Безо спору?! – наливаясь тяжелой кровью, с обидою глядя в очи князю своему, произнес боярин.

– Безо спору! – подтвердил князь. – И полки на Новгород ты поведешь!

Сняв выходной летник, Костянтин с силой швырнул его в руки постельничего и в закипающие гневом глаза тысяцкого уронил тяжело и понуро:

– Чем спорить? Сколько мы заможем выставить полков, ежели восстанет пря? Все отступились уже, и Ростов, и Тверь! Один Василь Давыдыч, и то…

Боярин угрюмо промолчал. Князь, слив воду из рукомоя на руки и ополоснув лицо, разогнулся, помолчал и со вздохом присовокупил:

– То-то! Люди нужны! Надо заселять землю! Нижний Семен оставляет нам!

– Он сел в раскладной стулец, повторил: – Надо заселять землю.

Снова собирали вежи, снова ехали пыльной истоптанной степью и ждали, ждали, ждали, изнывая и томясь.

Приехали братья, Иван с Андреем. Семен встретил их почти не обрадовавши, так устал от ежедневной татарской волокиты. Из дому привезли письма. Настасья сообщала в грамотке о мастерах нарочитых, прибывших расписывать храмы, что уже и взялись за дело под ее доглядом: «Внизу, где пелена, великие круги пишут и наводят травами», – писала жена. Семен зажмурил глаза, представив устремленную ввысь прохладную тесноту храма, запахи сырой извести и охры, строгих мастеров