Пуля для полпреда - Фридрих Незнанский

Лия метала в его сторону вопросительные взгляды, но он с бесстрастным выражением углубился в изучение объяснительной. Однако бесстрастности его хватило ненадолго:

– Нет, Лия Георгиевна, вы это читали?!

– Что именно?

– «Я, Крамаренко Антон Богданович, 1976 г. рождения, ранее не судимый» и прочая, и прочая, и прочая «01.04.2001 г. в 11.15 в непосредственной близости от центрального отделения банка „Сибинвест“, куда направлялся с финансовыми документами, был задержан людьми, предъявившими удостоверения сотрудников налоговой полиции. Поскольку их личности показались мне подозрительными, причину задержания мне никто не объяснил, а при себе у меня находились, как я уже указал, финансовые документы, я оказал сопротивление. В результате был жестоко избит и доставлен в здание с зарешеченными окнами, не могу сказать в какое именно, т. к. в момент, когда меня выгружали из автомобиля и вели по лестнице, я пребывал вследствие избиения в полубессознательном состоянии. Задержавшие меня сотрудники налоговой полиции, ни имен, ни примет которых я, к сожалению, не запомнил по вышеизложенной причине, заставили меня подписать признание, с содержанием которого меня даже не ознакомили, и какие-то бланки с печатью ЗАО „Медея“ и подписью гендиректора Лемеховой К. А. Причем на бланках меня принудили поставить не свою подпись, а подпись находящегося в отпуске главного бухгалтера ЗАО „Медея“. После чего меня продержали до темноты, прикованным наручниками к стояку отопления, потом втолкнули в машину и высадили около дома».

– Ну и что? – удивилась Лия. – Конечно, не каждый день сталкиваешься с такой галиматьей. Некоторые господа с неоконченными тремя классами врут убедительнее. Или вы хотите сказать, что верите хоть одному его слову?!

– Вот именно, что ни одному не верю, – проворчал Турецкий, – но это еще не самое лучшее. «…В пояснительной записке от 02.04.2001 г. в виду болезненного состояния, причина которого в ней изложена, мною допущен ряд неточностей. Так, в момент задержания у входа в центральное отделение банка „Сибинвест“ при мне находились…», послушайте, какая музыка слов: «…находились черновики финансовых документов…»! «…А сопротивление я оказал, ошибочно посчитав задержание неуместной первоапрельской шуткой коллег». И резолюция: «Дело прекратить за отсутствием в действиях гражданина Крамаренко А. Б. состава преступления…» Что в толстой папке? Результаты плановой проверки ЗАО «Медея»: выявлен ряд мелких недостатков – с кем не бывает, – но серьезных претензий нет?

– Да.

– То есть, кроме полуночного бреда этого слизняка, у вас против Лемеховой ничего?

– У нас.

– Нет, у вас!

Лия сникла буквально на глазах. Турецкий мстительно подождал, пока разочарование ее достигнет пика, и добавил:

– У вас нет. А у меня есть. Видите эти полоски на всех листах с правого края? Рисунок очень характерный: похоже на согнувшиеся на ветру елки.

– Да. Напечатано на одном и том же лазерном принтере, у которого барабан испачкан печатающим порошком. Кстати, это к вопросу о том, что чистосердечное признание он якобы составлял не сам, а только подписал, не читая, бумажку, подсунутую неопознанными садистами из налоговой полиции.

– Не поучайте старших, Лия Георгиевна! Не так уж важно, сколько стежков белыми нитками в показаниях Крамаренко. Им в любом случае грош цена. Зато разводы по краям бумаги дорогого стоят. Принимайте очередную благодарность!

– И каким же образом они изобличают вашу обожаемую Лемехову? – для порядка усомнилась Лия.

– Следствие разберется! – ответил Турецкий веско.

Допрос Крамаренко Турецкий отложил до утра. Нужно было непременно сделать так, чтобы он ничего не смог сообщить Лемеховой раньше времени. Сажать его на ночь в камеру не выход, этим можно только поднять тревогу в стане вероятного противника, весь эффект неожиданности полетит в тартарары.

В половине восьмого Турецкий занял позицию у подъезда крупнопанельной девятиэтажки с покосившейся, загаженной дверью мусоропровода, вывороченным могучей рукой пролетариата домофоном и огороженной металлической сеткой узкой и длинной, как кишка автостоянкой напротив дома. Все машины на ней были покрыты замерзшей грязью: они жались к проезду, состоявшему, как водится, из луж и колдобин, с вечера шел дождь, а ночью подморозило. У выезда несколько пацанов с ведром кипятка зарабатывали на сигареты.

А Крамаренко не заработал на квартиру в престижном районе, подумал Турецкий с некоторой долей злорадства. Не заработал… И черт с ним, мысль угасла, он погрузился в оцепенение, которое бывает рано утром, когда, встав в неурочный час перед поездкой, выпиваешь кофе, чтобы проснуться, потом понимаешь, что можно было спать еще минут двадцать, и томишься неподвижно, сдерживая себя – только бы не взглянуть в несчетный уже раз на часы, чтобы не тронуться умом. Еще он подумал отстраненно, что вещи, которые обычно его раздражают: мусор под ногами, дымящие в открытую третьеклассники, «новые русские», убивающие на ухабах ходовые своих «БМВ» и «мерседесов» и предпочитающие тратиться на их ремонт, вместо того чтобы залатать асфальт перед собственным домом, и прочие неисчислимые гримасы нашего насквозь идиотского существования, сегодня его не задевают. Как будто он видит это не наяву, а смотрит вполглаза дешевое кино, и то с конца, – лишь бы не пропустить начало футбольного матча.

Антон Крамаренко вышел из подъезда без четверти восемь, Турецкого он не узнал и попытался пройти мимо, но «важняк» бесцеремонно преградил ему дорогу.

– А-а, Борис Александрович?! – Он сделал удивленные глаза, как малое дитя.

– Александр Борисович, – поправил Турецкий и показал корочку.

– Я и представить не мог, – еще сильней удивился Крамаренко.

Турецкий указал на служебную «хонду»:

– Садитесь в машину.

Крамаренко засуетился:

– Но я опаздываю… То есть еще пару минут, ну пять, не опаздываю, а потом мне нужно на работу.

Турецкий вспомнил упакованного в резиновый мешок Голика. А сейчас он лежит голый в холодильнике, дожидается вскрытия, и в нескольких шагах ночной дежурный допивает последний чай и готовится сдавать смену. Для него Голик не человек, а учетная единица хранения, заготовка на складе для дальнейшей переработки. А Дмитрий был моложе этого хлыща, завертевшегося при первых признаках опасности как угорь на сковородке, и, судя по всему, в тысячу раз достойнее. Крамаренко неповинен непосредственно в его смерти, Турецкий это понимал и все же с трудом удержался, чтобы не наброситься на прохвоста и не задушить как мерзкую крысу. Он прикусил до крови губу, сжал изо всех сил кулаки и, видимо, изменился в лице, потому что Крамаренко испугался и залепетал:

– Вам плохо, Александр Борисович? Плохо? Сердце?

– Марш в машину! – прошипел Турецкий.

– Зачем?