Одиннадцать видов одиночества - Ричард Йейтс

— Я видел, что он глотал слезы, когда расплачивался, — говорил Берни в моем тексте. — Было понятно, что в этом парнишке что-то поменялось навсегда. Ну я надеюсь — хотя, может, это только мечты. Но что мог, я для него сделал.

Вернувшись в город, Берни позвонил в полицию и посоветовал им приставить пару человек присмотреть за той винной лавкой завтра вечером.

Естественно, ее попытались ограбить, но осуществлению преступных планов помешали двое суровых, но симпатичных полицейских. Естественно, задержали только одного злоумышленника, того самого закоренелого преступника.

— Не знаю, где в этот вечер был парнишка, — заканчивал свой рассказ Берни, — но мне хочется думать, что он лежал дома в кроватке со стаканом молока и спортивной газетой в руках.

У этого рассказа была крыша с симпатичной печной трубой; было множество окон, через которые внутрь лился свет; последовал еще один одобрительный смешок со стороны доктора Александра Корво, и этот рассказ тоже отправили в «Ридерс дайджест»; снова пошли разговоры о возможном контракте с «Саймоном и Шустером» и трехмиллионном фильме с Уэйдом Мэнли в главной роли; а я получил по почте причитавшиеся мне пять долларов.

Какой-то тщедушный слабый старик расплакался прямо в машине на углу Пятьдесят девятой улицы и Третьей авеню, и когда Берни спросил, может ли он помочь, старик выдал самую душераздирающую из возможных историю несчастий на две с половиной страницы. Жена у него умерла, единственная дочь давно вышла замуж и уехала во Флинт, штат Мичиган. Уже двадцать два года он мучится от беспросветного одиночества, но до сих пор удавалось держаться, потому что у него была любимая работа — он ухаживал за геранью в крупной коммерческой оранжерее. И вот сегодня утром начальство сказало, что ему придется уйти: слишком он стар для такой работы.

— Только тут, — писал Берни Сильвер, — я сообразил, зачем ему ехать на Манхэттен до ближайшего к Бруклинскому мосту перекрестка.

Конечно, не было никакой уверенности в том, что его пассажир собирается доковылять до середины моста и перебросить свои старые кости со всей их непосильной ношей через перила, но и рисковать было нельзя. «Я понял, что пора с ним поговорить» (и тут он был прав: еще полстраницы стенаний этого никчемного старикашки, и фундамент рассказа бы не выдержал). Но дальше последовали полторы страницы оживленного диалога, на которых Берни осторожно спрашивал, почему бы старику не переехать к дочери в Мичиган или хотя бы не написать ей письмо, — может, она сама его позовет; да нет же, причитал он, последнее, что ему хочется, — это стать обузой для дочери и ее семейства.

«Обузой? — сказал я, делая вид, что не понимаю, о чем он говорит. — Обузой? Как такой замечательный пожилой человек может быть кому-то обузой?

— Ну а чем еще я им буду? Что я могу им предложить?

К счастью, когда он задал мне этот вопрос, мы стояли на красном, поэтому я мог развернуться и посмотреть ему прямо в глаза.

— А не кажется ли вам, уважаемый, что семье будет нелишним заполучить в дом человека, который кое-что понимает в том, как растить герань?»

А когда они подъехали к мосту, старик передумал и попросил Берни высадить его у ближайшего буфета-автомата, потому что, сказал он, ему вдруг захотелось чаю, и на этом стены у этой дрянной вещицы были готовы. А крыша была такая: через полгода Берни получил небольшую, но увесистую посылку на адрес своего таксопарка. На штемпеле значилось: Флинт, штат Мичиган. И знаете, что было в посылке? Конечно знаете. Горшок с геранью. А вот вам и печная труба: к посылке прилагалась записочка, написанная почерком, который, боюсь, я действительно охарактеризовал как «старую паучью чистопись», и в записке просто говорилось: «Спасибо».

Мне лично этот рассказ казался отвратительным, Джоан тоже сомневалась в его достоинствах; тем не менее мы его отправили, и Берни был в восторге. И его жена Роуз, сказал он мне по телефону, тоже.

— Кстати, Боб, я зачем еще звоню: Роуз спрашивает, когда вы с супругой можете прийти к нам в гости. Ничего особенного; только мы четверо, просто выпьем и поболтаем. Вы же не против?

— Спасибо за приглашение, Берни. Конечно, мы не против, просто мне так сразу не сказать, когда мы сможем выбраться, — подождите минутку.

Я прикрыл трубку рукой и спешно обратился к Джоан в надежде, что она подскажет мне изящную отговорку.

Но ей хотелось пойти, и она тут же придумала удобный для всех вечер, и все было решено.

— Отлично, — сказала она, когда я повесил трубку. — Я рада, что мы идем. Мне кажется, они очень милые.

— Так, слушай. — И я направил указательный палец прямо ей в лицо. — Мы никуда не идем, если ты собираешься просидеть там весь вечер, рассказывая им, какие они «милые». Принцем-консортом при леди Благодетельнице, снисходящей до малых мира сего, я быть не собираюсь, об этом даже речи быть не может. Если ты хочешь превратить этот вечер в пикник для слуг, какие устраивают эти чертовы девицы из Беннингтона[28], то забудь об этом сразу. Ясно?

Тогда она спросила, не желаю ли я кое-что узнать, и, не дожидаясь моего ответа, высказала все, что думает. Сказала, что столько снобизма и желания унизить других она ни у кого в своей жизни больше не видела и что вообще я — самый большой сноб, жлоб и хам на свете.

И это было только начало: когда мы ехали в метро на эту чудесную вечеринку, мы уже почти не разговаривали; так что я был невыразимо благодарен Сильверам, что они, хотя сами ничего, кроме имбирного эля, не пили, для гостей все же выставили бутылку виски.

Жена Берни оказалась юркой женщиной на высоких каблуках, с широким поясом на платье и множеством заколок-невидимок в волосах; жутковатым вышколенным голосом телефонистки она демонстрировала умение держать себя в обществе («Здравствуйте. Как приятно вас видеть; пожалуйста, проходите; садитесь, пожалуйста; Берни, помоги скорее снять пальто»); неизвестно, кто это начал и что послужило поводом, но разговор сразу же получился неловким — речь зашла о политике. В тот год мы с Джоан никак не могли решить, голосовать нам за Трумэна, за Уоллеса или вообще не голосовать; Сильверы были за Дьюи[29]. Но еще больше наши нежные либеральные души страдали от того, что Роуз решила найти общую почву для общения, одну за другой рассказывая — с хорошо отработанным содроганием — мрачные истории о неминуемом страшном захвате этой части Бронкса цветными и пуэрто-риканскими элементами.

Но через некоторое время стало немного повеселее. Во-первых, им обоим очень понравилась Джоан — должен признать, что еще не встречал человека, которому бы она не понравилась, — а во-вторых, разговор вскоре перешел к тому чудесному факту, что они знают Уэйда Мэнли, а это, в свою очередь, повлекло за собой целую серию с гордостью рассказанных воспоминаний.