Почти англичане - Шарлотта Мендельсон

Марина кипит от возмущения. С ней, думает она, обращаются как с ребенком. Она уже сексом может заниматься, а они покушаются на ее личные вещи. Пусть даже книга «Нити золота: финансовая история Тюдоров и Стюартов», говоря строго, не конфискована, тот факт, что ее приходится прятать в вещевом мешке, доказывает их преступное отношение к частной собственности. Как может семья, которая верит в культуру, запрещать ей читать?

Она выглядывает в окно, надеясь заметить кролика, но там никого: ни лисиц, ни кабанов. Барсук бы сгодился – Марина хочет поделиться этой мыслью с мамой, но вспоминает: она с ней не разговаривает.

Про химию она так и не рассказала – и о чем только думала все каникулы?

Ей лишь теперь открылась страшная истина: каникулы потрачены впустую, тусклые дни прошли, не успев начаться. Она рассчитывала, что будет варить бабушкам кофе и вести себя, как хорошая внучка, но на деле это случилось только однажды. Марина тогда присела на корточки рядом с Ильди (пожалев, что в доме нет скамейки для ног) и попросила ту рассказать о детстве. Хотелось записать разговор на кассетный плеер, но Ильди некстати вспомнила историю о Жужи с велосипедом и принялась хихикать, а потом пришли остальные.

Они уже в Дорсете – поезд проносится мимо Блэндфордского вокзала. Небо с утра голубое и свежее, как на рекламном проспекте.

Марина притворяется спящей, а сама подглядывает за матерью, упиваясь горем и мыслями о предстоящем расставании. У нее всегда были такие старые руки?

Вот они и в Вест-стрит. Мама спрашивает:

– Помочь тебе разобрать сумки?

– Не нужно, – отвечает Марина из своей ледяной глыбы. Хейди тут как тут, наблюдает за ними, словно спермацетовый кит за охотой. Общежитие переполнено чужими семьями: мать Лизы Черч в кожаном наряде карамельного цвета, сёстры Эли – симпатичные близняшки, которых, как ягнят на заклание, приведут в Кум-Эбби на будущий год. Мама уходит – ей, похоже, нисколько не интересны страдания дочери. Марина вынимает из сумки чистую пижаму, мандарины, тюбик сыра кёрёзёт, коробочку с контактными линзами и мешочек десятипенсовиков… А когда, позабыв обиду, бежит за матерью, ее уже не догонишь; остается стоять и смотреть, как она становится все меньше и меньше – с ладонь, с палец, с ноготь, – а потом пропадает из виду.

В Вестминстер-корте время тянется медленно. Ильди узнает о существовании кофе без кофеина. Рози по приглашению миссис Добош отправляется в «Садлерз-Уэллз» на «Тщетную предосторожность», а в итоге оплачивает такси до дома. Однако под внешней безмятежностью растет напряжение. До Дня основателя осталось всего три недели. Фаркаши строят планы.

Лора пытается изображать интерес. Ей не терпится увидеть Марину – а как же иначе! – однако Алистер ждет ответа. Мици продолжает приносить в приемную термосы с кофе и заезжать за ним после работы. А где-то за Чизвиком лодочка мягко качается на волнах и болезнь Петера набирает или теряет силу.

Лора пытается его забыть, переключить внимание или сосредоточиться на собственной жизни, за которую ей вроде как положено держаться. Все без толку. Тогда она находит спасение в пытке.

Кто-то морит себя голодом, кто-то предпочитает плетки. У Лоры есть для этого Лондон. В разговорах с пациентами непременно всплывает какая-нибудь городская достопримечательность, связанная с очередным эпизодом короткой семейной жизни, когда Петер Фаркаш обманывал Лорины ожидания. Она подхватывает это чувство стыда, изучает его, перекатывает во рту; купается в целебной ванне собственной глупости. «Однажды ты влюбилась в придурка», – повторяет она себе, пока фраза не звучит как стихи, не пристает намертво, как навязчивая мелодия. Бывает, человек, сильнее других погрязший в пороке, начинает любить свое наказание. Лора упивается гневом и унижением, пока до последних подробностей не вспоминает измены, за которые только дура могла бы его простить.

Сьюз звонит на работу. Лора договорилась с Петером, что сам он не будет пытаться выйти на связь – в прошлый раз трубку поднял недоверчивый доктор Саджен, искавший в приемной канцелярские скрепки.

– Он велел приходить в четверг, – сообщает Сьюз.

– Куда? – жадно спрашивает Лора, представляя чудесную вечеринку или тайный побег в Уэльс, от любовника к мужу: похищение наоборот. Сьюз грубо обрывает ее мечты:

– На лодку. На мою лодку, куда же еще?

Как Лора ни планировала, как ни предвкушала встречу, а все же, когда в четверг она выходит из метро на станции «Стэмфорд-Брук», время поджимает. В прошлый раз было темнее: она не видела робко зеленеющих деревьев и не слышала церковных колоколов. Сейчас не по-февральски теплый ветер обдувает ее лицо и губную помаду, которую Лора носит неумело, как алую букву.

«Мастерская на островке», как и прежде, изобилует илом и скрипами, но пугает теперь куда меньше. Каждая лодка на Лорином пути – то пестрая, как шутовская фантазия или цыганский табор, то по-военному серая, то собранная из какого-то мусора – намекает на другой мир: несчастливый, как видно, но интересный.

Одна «Вивьен» среди них лучше приспособлена к темноте. Кажется, что она (он, оно?) держится на воздушной подушке из ивовых листьев и скомканных пластиковых пакетов – того и гляди утонет или растворится. Вся в гирляндах канатов и веревочных обрывков, она похожа на игрушку младенца-великана, наспех склеенную из того, что попало под руку. Почему Лоре так неуютно? Рак не добавляет человеку ни святости, ни достоинства. Дожевав губную помаду, она поднимается на борт.

Левая нога. Правая. Сегодня, напоминает Лора, хватаясь за поручень, нужно решить, что сказать его матери; Петер просит совета, и поэтому она здесь. Нет причин волноваться – только извращенец стал бы замышлять что-то против человека, который… тяжело болен.

Стучи. Стучи, идиотка. Нет? Тогда считай: три, дв…

Но что ее ждет? Со встречи на Блумсбери-сквер прошло почти две недели; он, должно быть, побледнел и осунулся. Все, хватит: пять, четыре, три…

Когда человек умирает, он цепляется за прошлое или торопится жить? Чего захочет Петер?

Лора закрывает глаза, делает судорожный вдох: грязь, водоросли, гниение, сточные воды, ил. Десять, девять, восем… пять, четыре…

Она стучит в дверь.

– А каждый день у нас с тобой будет маленький обед. Скажи нам где.

– На самом деле, – говорит Марина в трубку вест-стритского таксофона, – мне кажется, во время праздника у нас, ну, все равно будут уроки – у тех, кто не занят в спектакле. Триместр ведь продолжается. Нам нельзя весь день быть с семьей.

Хотя взрослые ни за что в этом не признаются, время для праздничной недели выбрано неудачно. В школе который год ходят слухи, что члены Ассоциации директоров договорятся и перенесут День основателя на конец летнего триместра, чтобы матери учеников могли щеголять в легких платьях и шляпках, а не дрожать от холода в стеганых жилетах. Впрочем, шестнадцатое марта – хоть и вымышленный, но все же официальный день рождения основателя, а, как говаривал капитан Портес: «Что есть Человек без Традиций?»