Опасная связь - Серж Жонкур

Вдруг все разъяснилось: целых полгода Фабиан с Кобзамом преднамеренно саботировали счета, делали все, чтобы потопить компанию, оставляли неоплаченными заказы, срывали поставки, чтобы обескровить предприятие и довести его до состояния неплатежеспособности. Так, чтобы Кобзам явился его спасителем. Он вместе со своим братом собирается выступить покупателем убыточного предприятия и заявить, что готов выложить на стол шестьсот тысяч евро, чтобы вернуть к жизни бренд. После чего он планирует реинвестировать в нее миллион евро, чтобы было чем успокоить представителей кредиторов и суд, на который возложена ликвидация имущества, и тем самым надежно гарантировать себя от изъятия фирмы. У нее украли ее фирму, не оставив ей ни малейшей возможности помешать этому.

Фабьена Нгуен объяснила ей, что эта махинация, хоть и вероломная, даст фирме вторую жизнь, проблема в том, что они предполагают сохранить имя Авроры Десаж, но не ее саму, они рассчитывают выбросить ее вон и использовать лишь в качестве наемного работника, по договору, она должна будет делать эскизы по их требованию. И, начиная с этого, они будут сами решать все, производить где захотят, переведут изготовление эталонов-прототипов куда захотят и разгонят ее ателье. План ясен: капитализироваться на ее имени, на ее образе, воспользоваться Авророй Десаж, чтобы выпускать под ее логотипом любые товары – духи, сумочки, драгоценности, да что угодно.

Она получила все это прямо, не имея возможности признаться в этом кому-либо, не осмеливаясь сделать это. Оставался только один человек, которому она могла это рассказать, Людовик, хотя в глубине души ей было стыдно из-за того, что ею манипулировали месяцами, она чувствовала себя униженной, нелепой. Она не хотела никому об этом говорить, и особенно Ричарду, особенно не во время этих обязательных праздников, в эти две недели притворного ликования и нарочитой радости… Тогда в этом кафе она все вывалила разом этому незнакомцу, не сдерживаясь, призналась ему, что дала себя сожрать двум этим негодяям, стала их добычей, потому что 5 января в суде они ее попросту проглотят и не поперхнутся.

Она уже сожалела об этой исповеди, потому что Людовик ее напугал, никогда она не видела на лице мужчины выражения такой неприкрытой, такой твердокаменной ненависти, казалось, что, слушая ее, он напрягался всем своим телом, оно было как струна, а лицо искажал гнев, делавший его каким-то далеким. Да к тому же он беспрестанно сопел носом и громко сморкался, багровея при этом, и вид у него становился как у уголовника, это пунцовое лицо делало его еще более впечатляющим, он ничего не говорил, только сжимал чашку, готовую лопнуть в его кулачище, и пыхтел, словно бык, готовый ринуться в атаку.

Прижавшись лбом к стеклу, блуждая взглядом по этим окнам напротив, она снова вспомнила, что рассказывал ей Ричард о Людовике, о том, как он врезал кулаком тому австралийцу. Ричард уверял, что их сосед сумасшедший, больной, что надо держаться от него подальше; задним числом это встревожило ее, но из-за внезапных криков за спиной она вздрогнула – оказалось, что дети хотели ее напугать, и это им удалось. Айрис с Ноем подошли к окну, отодвинули занавеску и тоже прижались лицом к холодному стеклу, пытаясь понять, что же она могла высматривать снаружи. Во дворе была полнейшая темнота, только свет из ванной немного освещал ветви обоих деревьев, заснувших на долгие месяцы, и по ту сторону этих двух деревьев еле виднелись только редкие отсветы на фасаде напротив. Зимой жизнь во дворе замирала, словно в лесу, сонный пейзаж, где больше никто не прогуливался, неподвижные, ждущие весны деревья.

Сегодня вечером близнецы были так взбудоражены, что в конце концов она предпочла не спускать с них глаз. Обычно они купались самостоятельно, но ванна была огромной, и это уже пугало ее, особенно после того, как Айрис чуть не утонула этим летом в Любероне, в бассейне. У нее навсегда остался в памяти плеск ее ног, шлепавших по воде, и эти крики, про которые они подумали, что она просто дурачится. В тот день их много играло в бассейне, но никто не заметил, что Айрис, затерявшись среди детского визга и нырков, стала тонуть, отчаянно пытаясь высвободить ножку, застрявшую в ее надувном круге и которую ей никак не удавалось распрямить, а ее голова тем временем оставалась под водой. Этот эпизод на всю жизнь врезался Авроре в память, особенно потому, что эта ванна была снабжена тремя ступеньками, фараоновская прихоть прежних владельцев, но она захотела ее сохранить, эта ванна все-таки производила сильное впечатление, даже внушала страх, впрочем, дети поначалу ее и боялись.

Она повернулась к окну, ей хотелось посмотреть, вернулся ли Людовик, не понимая, почему он до сих пор не возвращается, и в то же время он ведь не должен был давать ей никакого отчета, просто она испытывала потребность знать, что он делает в этот момент. В полумраке она увидела, как обе горлицы опустились на ветви в глубине, откуда же они взялись, и они тоже, и что за жизнь у них была; дети за ее спиной баловались, плескались и все вокруг залили водой. Аврора снова вспомнила про воронов, о том страхе, который неотступно ее преследовал, когда они были здесь, и по ассоциации идей она представила себе, как говорила с Людовиком в маленьком кафе, и чем больше подробностей этой встречи ей вспоминалось, тем отчетливее она видела, как блуждает его взгляд, и он снова приобретал этот смущавший ее вид грозного колосса, из-за которого она целых два года боялась к нему приближаться. Ной и Айрис все галдели, она все хотела прикрикнуть, чтобы Ной отпустил Айрис, но сдерживалась: брат делал вид, будто душит сестру, а Аврора ужасно боялась таких игр, вообще ужасно боялась, когда они были возбуждены до такой степени. Ее глаза привыкли к темноте, и на этот раз она была уверена, у него нет света; проклятье, какого черта он делает… И тут послышался приглушенный стук, та разновидность звука, который останавливает все: Ной толкнул Айрис, и ее голова вскользь ударилась о край ванны; ванная комната застыла в стеклянной тишине, какая бывает после несчастного случая. Айрис казалась заторможенной, без малейшего выражения на лице, Ной был растерян и никак не мог осознать, что его жест настолько вышел за допустимые пределы. Закрыв лицо руками, Аврора твердила себе, что это ее вина, что если бы она следила за детьми, этого не случилось бы, все это из-за нее, и все ждала, чтобы на лицо ее дочери вернулось хоть какое-нибудь выражение. Она наклонилась над ней, и при виде матери оцепенение на лице ребенка сменилось гримасой боли, щеки порозовели, а вскоре появились и слезы, захлестнули ее; она испугалась, но с ней все было в порядке.

Аврора опустилась на колени, прижала Айрис к себе, прижалась к своему совершенно мокрому ребенку, и Айрис тоже ухватилась за свою мать, вцепилась в нее, так они и стояли все втроем, крепко обнявшись. Аврора чувствовала, что ее одежда промокла от соприкосновения с детьми, забывшимися в глубокой ласке, все успокоилось, а она по-прежнему не осмеливалась пошевелиться, в жизни драма всегда рыщет вокруг, готовая все погубить. Аврора повернула голову к окну, снова представила себе двух воронов под землей, и подумала о Фабиане с Кобзамом. Она переходила от одного страха к другому.

Людовика била дрожь, и он принял сразу три таблетки. Потом, бросив взгляд в инструкцию по применению, сообразил, что эти штуки набиты таурином, витамином С, кофеином, так что было глупостью принять их три. Да и аптекарша предупредила, что не больше одной в день, но он решил, что с него уже хватит этой напасти, кашель сводил его с ума. Должно быть, все эти молекулы таурина, проникнув в него, смешались с кофе, который он выпил до этого, и вдруг нынче вечером он задрожал по-настоящему.