Медленный человек - Джозеф Максвелл Кутзее

– Я говорю по-английски как иностранец, потому что я и есть иностранец. Я иностранец по природе и был иностранцем всю свою жизнь. И я не понимаю, с какой это стати должен извиняться. Если бы не было иностранцев, не было бы и местных жителей.

– Иностранец по природе? Нет, это не так, не вините свою природу. У вас очень хорошая природа, пусть и слегка недоразвитая. Нет, чем больше я слушаю, тем больше убеждаюсь, что ключ к вашему характеру – в вашей речи. Вы говорите по-книжному. Когда-то, давным-давно, вы были бледным, примерным маленьким мальчиком – я прямо-таки вижу вас, – который воспринимал книги чересчур серьезно. Вы и сейчас такой.

– Какой? Бледный? Примерный? Недоразвитый?

– Маленький мальчик, который боится показаться смешным, если раскроет рот. Позвольте мне сделать вам предложение, Пол. Заприте эту квартиру и распрощайтесь с Аделаидой. Аделаида слишком похожа на кладбище. Вы не можете здесь больше жить. Лучшее поедем в Карлтон, поживете там у меня. Я буду давать вам уроки языка. Я научу вас говорить от сердца. Один двухчасовой урок в день, шесть дней в неделю; на седьмой день мы можем передохнуть. Я даже буду для вас стряпать. Не так мастерски, как Марияна, но вполне сносно. После обеда, если у нас будет соответствующее настроение, вы сможете рассказывать мне истории из своей сокровищницы, которые я потом будут пересказывать вам в таком ускоренном и улучшенном виде, что вы их не узнаете. Что еще? Никаких грубых удовольствий – вы вздохнули с облегчением, услышав это. Мы будем чисты, как блаженные ангелы. Во всех остальных отношениях я буду о вас заботиться, и, быть может, вы тоже научитесь заботиться обо мне. Когда настанет мой час, вы закроете мне глаза, засунете в ноздри вату и прочитаете надо мной краткую молитву. Или наоборот – если вы уйдете первым. Как вам это?

– Это похоже на брак.

– Да, это своего рода брак. Дружеский брак. Пол и Элизабет. Элизабет и Пол. Спутники. А если вам не импонирует Карлтон, то мы могли бы купить фургон и путешествовать по континенту, осматривая достопримечательности. Мы даже могли бы слетать на самолете во Францию. Как насчет этого? Вы бы показали мне свои любимые места: галерею Лафайет, Тараскон, Пиренеи. Варианты бесконечны. Итак, что скажете?

Хоть она ирландка, но слова ее звучат искренне, пусть и наполовину. Теперь его очередь.

Он поднимается и встает перед ней, прислонившись к столу. Может ли он в кои веки заставить свой голос петь? Он прикрывает глаза и, стараясь ни о чем не думать, ждет, пока придут слова.

– Почему я, Элизабет? – приходят к нему слова. – Почему именно я – из всех людей, живущих на Земле?

Все те же старые слова, все та же унылая старая песня. Он не может это преодолеть. Однако пока он не получит ответ на свой вопрос, его сердцу не запеть.

Элизабет Костелло молчит.

– Я – отходы, Элизабет, неблагородный металл, меня не восстановить. Я не нужен ни вам, ни кому бы то ни было. Слишком бледный, слишком холодный, слишком напуганный. Что заставило вас выбрать меня? Что подало вам идею, будто у вас со мной что-нибудь получится? Почему вы остаетесь со мной? Говорите же!

И она говорит:

– Вы созданы для меня, Пол, как я создана для вас. Пока довольно или вы хотите, чтобы я заявила это plenu voce, в полный голос?

– Заявите это в полный голос, чтобы дошло даже до такого несчастного тупицы, как я.

Она откашливается.

– Пол Реймент был рожден для меня одной, а я – для него. Он способен вести, а я – следовать; он – действовать, а я – писать. Еще?

– Нет, этого достаточно. А теперь позвольте спросить вас напрямик, миссис Костелло: вы реальны?

– Реальна ли я? Я ем, сплю, страдаю, хожу в туалет. Я простужаюсь. Конечно, я реальна. Так же реальна, как вы.

– Пожалуйста, будьте хоть раз серьезны. Пожалуйста, ответьте мне: я жив или я мертв? Не случилось ли на Мэгилл-роуд чего-то, что от меня ускользнуло?

– А я – тень, прикомандированная к вам, чтобы познакомить с загробной жизнью? Вы об этом спрашиваете? Нет, успокойтесь, бедное раздвоенное создание, я ничем не отличаюсь от вас. Старая женщина, которая марает бумагу, страницу за страницей, день за днем, и будь она проклята, если знает зачем. Если и есть какой-то побуждающий дух – а я в этом сомневаюсь, – то он со своим хлыстом стоит надо мной, а не над вами. «Не расслабляйся, юная Элизабет Костелло! – твердит он и ударяет хлыстом. – Давай работай!» Нет, это самая обычная история, действительно самая обычная, всего с тремя измерениями – длина, ширина и высота, как в обычной жизни, и я делаю вам самое обычное предложение. Поехали со мной в Мельбурн, в мой славный старый дом в Карлтоне. Вам там понравится. Забудьте о миссис Йокич, у вас нет с ней ни малейшего шанса. Лучше поехали со мной. Я буду вам самым верным другом, copine[30]ваших последних дней. Мы будем с вами делить корки, пока у нас еще есть зубы. Что скажете?

– Что я скажу, вынув слова из коробочки, которую всюду ношу с собой, – или от сердца?

– Ах, вот вы меня и поймали! Как вы быстро схватываете! От сердца. Пол, в кои-то веки.

Он наблюдал за ее ртом, пока она говорила, – такая у него привычка: другие люди смотрят в глаза, а он – на рот. Никаких грубых удовольствий, сказала она. Но сейчас ему вдруг представилось, как он целует этот рот, с сухими, быть может даже увядшими губами, с пушком над верхней губой. Включает ли дружеский брак поцелуи? Он опускает глаза. Если бы он был менее вежлив, то передернулся бы.

И она это видит. Она не существо высшего порядка, но это она видит.

– Готова побиться об заклад, что маленьким мальчиком вы не любили, когда мама вас целовала, – тихо произносит она. – Я права? Отворачивали лицо, позволяя ей чуть коснуться вашего лба, и ничего больше? А вашему голландскому отчиму совсем не позволяли? Хотели с самого начала быть маленьким мужчиной, который никому ничем не обязан; который всем обязан самому себе. Они вызывали у вас отвращение – ваша мать и ее новый муж: их дыхание, их запах, их прикосновения и ласки? Как же вы могли вообразить, что Марияна Йокич полюбит мужчину, питающего такое отвращение к физическому?

– Я не питаю отвращения к физическому, – холодно возражает он. Ему хочется добавить: «Я питаю отвращение к уродливому», но он воздерживается. – Из чего же, по-вашему, состояла моя жизнь после Мэгилл-роуд? Да я по уши погряз в физиологии, и так день за днем. Только благодаря моей верности физическому я до сих пор не покончил с собой.

Когда он произносит эти слова, ему становится ясно, что имела в виду эта женщина, говоря о коробочке со словами. «Покончил с собой! – думает он. – Сколь высокопарно, неискренне! Как все исповеди, в которые она меня втравливает!» И в то же самое время он думает: «Если бы у нас в тот день было на пять минут больше, если бы крадучись не вошла Люба, как маленькая сторожевая собачка, Марияна бы меня поцеловала. К тому шло, я точно знаю, чувствую это всей кожей. Она бы наклонилась и легонько коснулась губами моего плеча. Тогда все было бы хорошо. Я бы прижал ее к себе; мы бы с ней узнали, каково это – лежать рядом, грудь к груди, сжимая друг друга в объятиях, вдыхая дыхание друг друга. Родина».