Кольцо Соломона - Джонатан Страуд

— Гиппопотам? Да, Хаба, ты прав: Соломон будет доволен таким подарком.

Ашмира уставилась на Хабу.

— Ты заточил здесь духа? Но ведь это довольно жестоко, разве нет?

Волшебники, сидевшие за столом — молодые и старые, мужчины и женщины, — разразились раскатистым хохотом. Хаба ржал громче всех. Когда он вновь взглянул на Ашмиру, взгляд у него был снисходительный, глаза покраснели и затуманились от вина.

— Жестоко? По отношению к демону? Это противоречие в терминах! Не забивай этим свою хорошенькую головку. Это был гадкий, вредоносный дух, о нем никто жалеть не станет. Кроме того, рано или поздно он обретет свободу — через несколько сотен лет!

Разговор перешел на другие темы: болезнь волшебника Рувима, приборка в башне Иезекииля, нарастающая склонность царя Соломона к затворничеству. Судя по всему, в последнее время он все реже и реже показывался во дворце, если не считать регулярных советов в садовом чертоге. Даже Хирам, его визирь, имел к нему доступ лишь в определенные часы. Похоже, теперь он интересовался в основном строительством храма; а помимо этого, держался в стороне от дел. На своих волшебников он тоже почти не обращал внимания, если не считать частых приказов во время советов, которым волшебники нехотя повиновались.

— Твой поход в пустыню, Хаба, — это сущая безделица! Вот мне завтра придется отправиться в Дамаск и велеть своим джиннам отстроить его разрушенные стены.

— А я еду в Петру, строить зернохранилище…

— А мне придется заниматься орошением какой-то дрянной ханаанской деревушки…

— Ох уж это Кольцо! Соломон думает, что с нами можно обращаться точно с рабами! Если бы только…

Ашмира почти не прислушивалась к их жалобам. Она взяла в руки бутылочку и медленно поворачивала ее в пальцах. Какая легонькая! Что за удивительное вещество находится внутри? За хрустальными стенками кружились и вспыхивали крошечные цветные пятнышки, точно увядающие лепестки, опускающиеся на озерную гладь. Она вспомнила джинна, молчаливого, с серьезными глазами, вспомнила, как они стояли рядом в заваленном трупами ущелье…

Многие из гостей царя Соломона, бывшие в зале, уже потянулись в сторону лестницы, хотя многие другие еще оставались за столами, подъедая остатки яств. Сидевшие вокруг волшебники все сильнее оседали в своих креслах, говорили все громче, пили все больше…

Она снова взглянула на бутылочку, которую держала в руках.

— Да-да, изучи ее хорошенько! — Хаба навис над нею и смотрел на нее разъезжающимися глазами. — Тебя ведь влечет ко всему необычному и удивительному. А у меня в башне хранится множество подобных диковинок! Редкостные, изысканные вещицы! Завтра сама увидишь!

Ашмира заставила себя не отшатнуться, хотя от него несло перегаром. Она улыбнулась.

— Твой кубок пуст. Позволь, я налью тебе еще вина!

Как же медленно, как мучительно тянутся годы, когда ты замурован в бутылке! Кошмарный опыт, никому такого не пожелаю.[70]

Хуже всего — действие, которое Заточение оказывает на твою сущность. Каждый раз, как нас призывают на Землю, наша сущность начинает понемножечку умирать, но при условии, что нас держат тут не слишком долго и позволяют развлекаться драками, погонями и остроумными каламбурами, нам удается не думать об этой боли до тех пор, пока не представится возможность вернуться домой и прийти в себя. Во время длительного Заточения такое невозможно. Драться не с кем, гоняться не за кем, ты сидишь в пространстве размером дюйм на дюйм, а поскольку шутить и острить тоже лучше в компании, тебе ничего не остается, как парить в воздухе, размышлять и прислушиваться к тому, как с тихим шорохом усыхает и отмирает твоя сущность, частица за частицей. А самое худшее, что заклинание Заточения само по себе обладает тем свойством, что этот процесс растягивается до бесконечности, так что ты даже и умереть-то толком не можешь. Хаба знал, что делал: такое наказание достойно злейшего врага.

Внутри этого хрустального шарика я был совершенно отрезан от мира. Хода времени не чувствовалось. Никакие звуки внутрь не проникали. Временами за стенками моей тюрьмы мелькали свет и тени, однако мощное Сковывающее заклятие, вплавленное в хрусталь, затмевало мне зрение, и я не мог ничего разглядеть как следует.[71]

Вдобавок ко всему, в этой древней бутылке изначально явно содержалась какая-то склизкая субстанция, возможно масло, которым какая-нибудь давно умершая египтянка умащивала свои волосы. Мало того что внутри до сих пор слегка пованивало (по-моему, красным деревом с легкой примесью лайма), так еще и стенки были чертовски скользкие. И когда я, ради разнообразия, пытался превратиться в скарабея или еще какое-нибудь насекомое, мои лапки все время скользили и я то и дело падал.

Поэтому большую часть времени я пребывал в своем естественном состоянии: тихо кружил, парил, предавался благородным и несколько меланхоличным размышлениям и только иногда выцарапывал на стекле непристойные граффити. Временами я обращался мыслями к эпизодам из своего прошлого. Я думал о Факварле и о том, как пренебрежительно он отзывался о моем могуществе. Я думал о той девчонке, Кирине, которой почти что удалось добиться моего освобождения. Я думал о злом Хабе — который теперь, в результате неумолимого хода времени, вероятно, уже обратился в проклятую груду костей — и о его гнусном напарнике, Аммете, который, возможно, и по сей день творит зло где-то в этом несчастном мире. Но чаще всего я, разумеется, думал о своей далекой родине, мирной и прекрасной, и гадал, вернусь ли я туда когда-нибудь.

И вот, когда миновали бесчисленные века и я окончательно утратил надежду…

Бутылка разбилась.

Вот только что она была здесь, моя крохотная, надежно запечатанная тюрьма, точно такая же, как всегда. А в следующий миг стены рассыпались дождем хрустальных осколков, которые падали вокруг меня, вертясь, сверкая, разлетаясь под внезапным напором шума и воздуха.

Когда бутылка была разрушена, заклятие Аммета утратило силу. Его нити лопнули и распались.