Пустыня - Василина Орлова

Мне не нужны военачальники, принимающие одно решение лучше другого. Нужны военачальники, твердо принявшие одно решение, и держащиеся его. Сказал кто-то из великих полководцев, чуть ли не Наполеон, хотя может быть, что и Сталин.

Я приняла очень твёрдое решение оставить Дмитрия, и должна была:

1. Встать в восемь утра, увезти вещи к Наташе.

2. Позвонить в агентство недвижимости и оставить заявку на однокомнатную квартиру.

3. Жить пока у Наташи.

4. Снять квартиру и перевезти оставшиеся растреклятые вещи, как они мне надоели, достали.

5. Зажить счастливо и забыть о самом факте существования деструктивного персонажа.

В гневе я, бывает, избавляюсь от вещей, о которых потом жалею. Вот и в тот раз выкинула кожаные босоножки, которые покупали с Димой — а ведь не могла нарадоваться: даже не стёрли ногу. Чаще всего так и получается, дольше и ярче помню то, от чего стремилась как можно скорее избавиться.

За короткое время созрел план, не менее твёрдый, чем предыдущий:

1. Увольняюсь с работы.

2. Во всём следую Дмитрию.

3. Занимаюсь любимым делом (осталось только выяснить, каким).

4. Учесть шить и вязать, рисовать и играть на пианино.

Надежды по-прежнему были связаны с Ростовом. Что, если поселиться там, жить, работать, писать, рисовать, воспитывать детей. Шить игрушки. Как я люблю шить игрушки, уговаривала я себя, ни разу не державшая толком иголку в пальцах. И как мне до горечи надоело сидеть за компьютером.

Стоило понервничать — и всё лицо становилось в красных пятнах.

Заходила к Наташке. На столе вперемешку с раскрытыми и лежащими корешками вверх любовными романами и детективами, которые она читала по работе, между какими-то черновиками, счетом за мобильные переговоры и ещё всяким бумажным барахлом внимание привлекла тетрадка в твердом переплете, заложенная гелевой ручкой. Пока Наташа накручивала в ванной свои без того волнистые волосы на щипцы и мусолила их экстра-муссом ради придания суперобъёма прическе, я, сознаться, приоткрыла тетрадь. Увидела аккуратный, принадлежащий дисциплинированной девушке почерк.

Содержание записи так же плохо вязалось с очертаниями почерка, как и сама Наташа — со своим образом жизни.

«Потрясный секс, словно мчишься на мотоцикле. Даже хорошо, что я его так мало знаю. Презерватив мне понравился, надо рекомендовать остальным — раньше не пробовала с пупырышками, предпочитала классику со смазкой».

Дальше читать не хотелось, да и Наташа вот-вот могла выйти из ванной.

Я уже знала, как будет выглядеть коридор дома в Ростове — повешу там столь любимые мной зеркала, и он будет казаться бесконечным, нетупиковым. Но с начала надо будет отстроить крышу: в одной из комнат потолок грозит обрушением.

И, само собой, центральное отопление. И водопровод.

Да, полная разруха. Всё равно что купить кусок степи.

Но пять комнат! Батюшки-светы. Что можно делать в пяти комнатах? Хватит и на мастерскую, и на кабинет, и на гостиную. Но если уйду с работы, нечего и мечтать.

Я продолжала тешить себя нелепыми надеждами.

В церкви во время службы застыла, посреди предстоящих людие, как проклятая: не в силах почувствовать ни воодушевления, ни горечи, ни радости, ни сознания собственной греховности. Словно в безвидном месте, будто и не существовала или была недосягаема, непроницаема, в глухом окне, в стояке, куда не достигали звуки. Видно, грехов налипло на душе столько, что не может и приподняться. Как в тоскливой приемной, в ожидании отсутствующего, томилась я среди истово молящихся. Такая глухота, что даже зрелище молящихся не вдохновляет…

Из левого придела доносится невнятный гул-вскрик. Он беспокоит, с тревогой оборачиваюсь, опасаясь даже, что никто, кроме меня, не слышит. Казалось, будто вскрикивает птица, лишенная разума и дара речи, чайка — я подумала, убогая или даже бесноватая, и вдруг увидела. Молодую женщину, страдающую неизлечимо — отмеченную синдромом Дауна — вела за руку, наверное, мать: пожилая, очень спокойная, с простым ничего не выражающим лицом. Даунёнок глядел на всё широко распахнутыми глазами, с раскрытым ртом, из которого тянулась на старую зелёную вязаную кофту тонкая ниточка слюны.

Меня ударило. Они последовали к причастью, я глядела вслед уродливой фигуре, расплывающейся в мареве свечей, теряющей очертания. Запомнила лицо, видимо, навсегда. Чистое откровение читалось в глазах слабоумной девушки. Ей виделось, наверное, что она уже в Небесном царствии, до того беспамятное восхищение рисовалось во всём облике. Может быть, так оно и было. Хотя бы отчасти. Церковная служба, на которую я, спокойная, сильная, в рассудке и при деле, смотрела как на обыденное, скучное, тягомотное, по непонятной обязанности отбываемое, она видела исполненной таинственной благодати и вселенской радости.

Так кто же из нас тут здоров, кто болен?

Месяц жили с Дмитрием в комнате умершей бабушки, пришла бумага «Итого к оплате» за всякие коммунальные блага. По той бумаге, здесь (два года уже прошло) ещё проживала Алла Петровна. В очередной раз я удивилась, мы застали их первое отсутствие, тех людей — к присутствию уже не успели. Нас уже не возмущают бритоголовые со свастиками на столичных улицах, мы забыли, что значит «Москва» для наших бабушек и дедов.

Дмитрий поехал по каким-то своим делам, я получила передышку. День, видно, был какой-то не такой: соседи ссорились.

— Ты почему не купил кефир? Я же тебя просила!

— Не купил, значит, не купил. Мало ли что просила! Могла бы и сама выйти.

— Зачем мне выходить, если ты все равно выходил!

— Мало ли, что выходил. Я ещё должен помнить о всяком твоём кефире.

— Между прочим, не о моём кефире, а о твоём!..

Люди уже девять лет в Москве. Не желают ассимилироваться. Двое создали свой личный мир, в котором восстановили атмосферу невеликого городка, откуда там они родом, со всеми старинными связями, знакомствами, многолетними враждами, братствами, дружбами, кумовьями, тётками, дядьями.

— Вот сам теперь и иди за своим кефиром!

У меня сжалось сердце: риторика ссоры одна и та же, всё равно, говорят о кефирах или о французском экзистенциализме. И, наверно, истинное содержание всякой ссоры не имеет отношения ни к кефиру, ни к экзистенциализму.

— Наташ, я опять. Нуждаюсь в политическом убежище…

— Снова поругались с Димой? — сочувственно спрашивает она.

— Ты уже спрашивала, я уже отвечала. Ничего не изменилось. В общем, навсегда на сей раз, похоже.

Слово, как черный прямоугольник.

Как трудно его глотать. Царапает горло углами. Когда пишешь, разговариваешь, смотришь, трудно бывает поверить, что ты — это ты. Кажется, вот бы происходило с кем-то другим.