Пепел Анны - Эдуард Веркин

Людей уменьшилось, я шагал по тротуару, стараясь держать направление на острый шпиль собора, светившегося розовым. Иногда меня сносило в переулок, я возвращался и искал шпиль, чтобы не сбиться, и каждый раз находил. Я ориентировался на шпиль, но все равно, видимо, где-то сбился, и теперь я не мог понять, в какой я части города от этого собора. Я старался найти другой ориентир – башню Хосе Марти, но она точно растворилась в зное, пряталась за крышами. Напротив высокого дома с кружевными балконами я запнулся за протянутую над тротуаром холодную полосу, повернул по ней и оказался вдруг в магазинчике. Книжный магазинчик. Я узнал его, несколько дней назад я здесь проходил, смотрел в витрину… на книжку про джунгли… или про рыбку, про паука Хуана, про ящерицу Касси, то есть не про ящерицу, а про косатку Касси, они там все были на полках, а сейчас здесь не осталось никого. А на полу валялись книги, много, опрокинули стеллаж и поднимать не стали, так они и валялись, а продавцы исчезли. Они бросили свои книги.

Я сел на диван и некоторое время смотрел на вентилятор под потолком. Вентилятор вращался неравномерно, то ускоряясь, то останавливаясь. Не знаю, я подумал, что в этом есть смысл. Потом ясно стало – в магазинчик заглянул горбун, тот самый, вчерашний, из Санта-Клары. Горбун сел на диванчик напротив, стал смотреть. Но не на меня, а мимо, за мое плечо, так что я даже сам обернулся посмотреть, нет, никого, он все смотрел. У него лицо такое было, с носом изо лба и широкими глазами и взгляд усталого Кетцкоатля, и много морщин, но все почему-то меридианами, сверху вниз, и в этих морщинах собралась и почернела пыль.

Я понял, что ошибся. Это был опять другой горбун. Он сидел и смотрел перед собой, а тот не мог смотреть, слепой. А я вдруг понял, что не знаю, зачем сюда зашел, просто зашел и теперь смотрю на этого. Ему первому надоело на меня смотреть, он поднялся и вышел со своим чемоданом, и на том месте, где он сидел, осталась какая-то грязь, тряпки и бумага.

Я зачем-то посмотрел, наклонился и увидел сизые грязные перья, у горбуна в карманах его плаща явно сидели голуби, голубиный вор, птеродактильный папа, местные жрут голубей, добро пожаловать в страну неспящих кошек. Он фокусник. Точно! У фокусников в карманах голуби всегда! И кролик за пазухой. Отец предупреждал. А может, это подушковый вор, он ворует подушки и потрошит их дома.

Я хотел украсть книгу про косатку Касси, но не смог поднять с пола ни одной, они выкручивались. Стало холодно от вентилятора, я вышел из магазина.

Анна, она сидела на скамейке под деревом и играла на гитаре, но слушателей вокруг нее не было, Анна и вымороженный кружок. Я обрадовался и поспешил, но это оказалась тоже не Анна, другая красивая девушка, а песню я, конечно, уже сто раз слышал, но все равно остался послушать.

После песни у меня заболела голова. Она и раньше у меня болела, вчера болела и сегодня, но только сейчас я понял, что такое по-настоящему болит голова, и руки замерзли, и суставы сделались тугими, плохо. Надо отцу позвонить, заблудился, пусть забирает. Я потянулся за телефоном, но он исчез. Его вытащили, правда, я не мог понять где, стал проверять все карманы, два раза проверил, но ничего.

– Да это я взяла, – сказала Великанова.

Она стояла возле сувенирной лавки с наглым лицом.

– Зачем? – спросил я.

– Ну, свой потеряла, зачем? Что за глупые вопросы? Отстань, а?!

Я снова увидел горбуна. Он странно шагал, то вместе со всеми прохожими, то вдруг резко останавливался, шагал поперек и поворачивал в другую сторону, правым плечом сильно вперед. Я думал – как ему с этим чемоданом, неудобно же, но чемодан ему не мешал, этого чемодана у него словно и не было. И кто-то надел ему на голову треугольную газетную шляпу. Я поспешил за ним.

Я никак не мог к нему приблизиться, горбун держал расстояние, сворачивал в переулки, снова сворачивал, останавливался, вынуждая меня прятаться в тени или отступать за угол, а когда я выглядывал, он снова оказывался уже далеко. Не знаю, зачем мне этот горбун сдался, наверное, надоели они мне, и решил я… Не знаю.

Свет падал справа, горбун шагал по освещенной части улицы, а я за ним, держась тени. Но мог и не держаться, он все равно не смотрел. Он уже тяжело шагал, часто отдыхал, прислонившись к стене.

А навстречу нам никто не попадался, все люди точно вытекли из этой части города, ушли выше или ближе к морю, здесь никого не осталось. Улица злая, много замков на дверях, и как тогда, в тот вечер, на приступках заточенные арматурины и битые пивные бутылки, а сегодня замки. Хозяева покинули эти дома, ушли к остальным в центр и теперь запускали в небо ракеты.

У стены на приступке сидела продавщица орехов, пьяная, вытянув ноги поперек улочки имени рук команданте, которые все равно зря, не, сильно, пьяная, хабана фри, с черепицы успевшая, свобода, соль, проевшая в белом известняке лучи.

Горбун тянулся по левой стене, как шушундра, цепляясь по левой стене, он не хотел идти, правое плечо растирало до крови стену, и лоб о белый известняк, но шел, потом остановился и долго поворачивался, поворачивая стертые коленки, тряся головой, потом встретился с ореховой женщиной.

Ореховая женщина.

Горбун остановился напротив и смотрел, как она сидит. Стоял, смотрел, не выпуская из руки свой чемодан, лоснившийся тертой коричневой кожей, тертыми углами, нарочными фальшивыми подпалинами, медью застежек, медью гвоздей, медью ручки. Горбун переносицей наклонился, голова редко, курячьи задергалась, горбун нюхал, ореховая женщина втягивалась в его ноздри.

Горбун стоял, его чемодан перегораживал улицу, я тоже стоял метрах в двадцати от него. Мимо неторопливо прошла собака толстой рыжей разновидности, она поравнялась с ореховой женщиной и горбуном, остановилась и стала смотреть. Недолго, собака быстро утратила интерес к ореховой женщине и резво побежала по своим делам, и скрылась в темноте. Горбун повернулся в мою сторону, но меня не заметил, за меня смотрел, так что оглянуться пришлось, а там никого.

Когда я обернулся обратно, обнаружил, что горбун уходит. А ореховая женщина так и сидела. Тогда и я приблизился к ней и наклонился.

Разорванные бумажные трубочки лежали на мостовой, и раздавленные орехи тут же, и из бока ореховой женщины натекла кровь, гуавный сироп, от пояса вверх к подмышке. Она была мертва. Глаза как живые еще, но мертва, после такой раны не выживают, снизу вверх по ребрам, очень, очень глубоко. Глаза у нее были такие… Я не хотел сразу смотреть в глаза, боялся, конечно. Нет, я порой видел мертвецов, но они другие были, незнакомые. То есть тех я никогда живыми не видел, а эта была.

У нее были отличные здоровые почки. То есть у нее были красивые уши. Не слишком крупные, как карабин на веревке альпиниста, но и не мелкие, как у какой-нибудь там бессмысленной белки, среднего размера, из Александровского сада. И неожиданно аккуратной формы. Чудесные уши, почему я не замечал этого раньше?

Я пошел дальше.

Я свернул в переулок и сразу запнулся о чемодан. Дальше тоже были чемоданы, они стояли возле стен, валялись на мостовой, смешной чемодановый переулок, через который оказалось на редкость трудно пробираться. Я никак не мог решиться шагать по чемоданам, обходить же их в полумраке было непросто, чемоданы кидались под ноги и больно цапали твердыми углами, они мне надоели, и если какая-то тварь кусалась особенно больно, я пинал. Животы у них, напротив, были податливые и мягкие.