Там, где фальшивые лица - Владимир Торин

– Он еще достигнет высот, которых заслуживает, отец. И должность великого магистра не так уж далека от него, как ты думаешь.

– Да, если до этого не зачахнет на службе. Парень-то давно уже не оруженосец… Ладно. У тебя беды похуже. Почему сразу мне не сообщил?! – гневно нахмурил брови отец. – Сам Его Величество, помнится, друг твой давнишний, написал мне письмо и все поведал. Превосходные обвинения вменяют наследнику славного рода!

– Отец, неужели и ты поверил всем этим россказням? – Ильдиар склонил голову.

– Конечно нет, сын мой! Вот еще… Но я также знаю и то, сколь легкомысленно ты всегда относился к чужим зависти и коварству.

– Да, кто-то ловко меня подставил, – облегченно вздохнул сын – хорошо хоть отец на его стороне.

– Не догадываешься, кто?

– Не догадываюсь… Точно знаю, – невесело усмехнулся Ильдиар; старый граф поднял удивленный взгляд на сына. – Джон, Танкред и Олаф Бремеры.

– Бароны Теальские? – удивился граф. – Что ты с ними не поделил?

– Джон посмел на совете оскорбить Его Величество, и я бросил ему вызов.

– Понимаю. Будь на твоем месте я, не уверен, что не убил бы его прямо там, на совете.

– Возможно, к этому приложили руку и остальные бароны. И мерзавец де Трибор.

– Ну, эти-то всегда хотели поднять мятеж. И молокососы нынешние, и отцы их, и деды… Все они такие – зверье баронское. Хотя и среди них бывают исключения. Взять хотя бы того же святошу, Седрика Хилдфоста. Вот мы с ним в юности, помнится, рука об руку бились с северными варварами во время похода. А потом, спустя всего лишь год, он хватил на пиру лишнего и посмел усомниться в моем умении владеть мечом! Мы с ним дрались здесь же, на этом самом ристалищном поле. Свалив меня на землю, он благородно подал мне руку и помог подняться, а после, когда в свою очередь я его опрокинул в пыль, он расхохотался. После чего настала моя очередь оказывать любезность – я поставил эту громадину на ноги, и мы просто обнялись с ним и забыли о ссоре. Эх, славные были денечки… «Зачинщики, к барьеру!» Но завтра ты покажешь этому борову Джону, откуда слава приходит?

– Что? А, да – покажу… – неуверенно ответил Ильдиар.

– Что это с тобой, сын? – подозрительно прищурил глаза старик. – Уж не боишься ли ты этого боя?

Ильдиар поднял глаза, в них на миг блеснула боль, но лишь на миг…

– Нет, отец, – задавив в себе все проявления слабости, твердо ответил магистр. – Я не боюсь этого боя.

– Зная тебя, я с уверенностью скажу, что твой меч напьется его крови. Мы будем молиться за тебя, сын мой. И я, и твоя сестра, Агрейна, будем просить Всеблагого Заступника даровать тебе победу. Я завтра буду на поединке…

– Нет, – перебил старика Ильдиар. – Поклянись Хранном, отец, что не придешь. Поклянись!

– Я не понимаю тебя, сын. Почему я не должен быть там?

– Я потом тебе все объясню, – не терпящим возражений голосом ответил рыцарь. Сэр Уильям хорошо знал это выражение лица своего сына: если упрется, то не сдвинешь ни на дюйм. – Поклянись, отец, ради меня поклянись, что уедешь из столицы сегодня же! Здесь теперь для нашей семьи небезопасно – я просто не смогу драться, если с тобой что-нибудь случится…

– Что со мной может…

– Поклянись, отец!

– Я привык доверять тебе, Ди, еще очень давно, иначе не отпускал бы вас с принцем Инстрельдом в эти ваши опасные… Хорошо-хорошо. Клянусь на своем верном клинке, что пропущу столь славное зрелище, как протыкание брюха мерзавца Бремера… доверяешь такой клятве? Я так понимаю, ты меня уже выгоняешь… – невесело усмехнувшись, граф встал с кресла. – Да благословит тебя Хранн. Прощай, сын.

– Прощай, отец. Ты всегда был для меня примером, и… передай Агрейне… скажи сестренке, что я люблю ее. – В последний раз он обнимал эти старческие плечи – но еще не мог знать об этом. Сколько раз он потом с бессильной горечью будет вспоминать эти короткие мгновения… Будто почувствовав что-то, старый граф бросил на сына полный тревоги взгляд, но больше ничего не сказал и вышел из шатра. Ильдиар снова остался один.

Рыцарь опустился в кресло, придвинул небольшой стол, на котором уже стояли заготовленные перо и чернила, взял лист бумаги и начал писать:

«Прости меня, Изабель… Наверное, это не те слова, с которых следует начинать письмо любимой. Они больше походят на последнюю записку того, кто решил лишить себя жизни – впрочем, так оно и есть. Грядущее утро – праздник для всех, но по мне ударит колокол. Осталось всего несколько часов до конца, и у меня, признаюсь тебе, руки дрожат от ощущения его приближения. Я не трус, ты знаешь. Но нынче все по-другому, и выхода для меня нет. Сколько мне пришлось пережить сражений, избежать смертельных опасностей, но, как любил говорить Шико, должно быть, я слишком долго кривлялся, вытанцовывая у Смерти на острие серпа, чем и разозлил старуху. Пришло и мое время… Знаешь, я сижу здесь, в теплом шатре у огня, но мне кажется, будто я, словно ненужная никому вещь, выброшен на улицу и стою на промозглом ветру, от которого не отвернуться, от которого ничем не прикрыться. Но он, этот ветер, в то же время и освежает меня, помогая осознать, что столько времени ускользало прочь.

Только сейчас я понял, что все мои тяготы и напасти ни в какое сравнение не идут с тем мраком и холодом на верхней площадке башни, куда ты выходила меня высматривать. Ты ждала, порой без надежды дождаться, а я, глупец, ничего не замечал, ослепленный блеском собственной мнимой славы.

Хранн Заступник, как же я виноват перед тобой, моя Изабелла! Глупец, любящий тебя, мне легче было подставлять свою голову под мечи, нежели лишний раз проронить нужное слово. Легче было пропадать в чужих краях, нежели видеть твой взгляд, полный осуждения, я понимаю, справедливого, но оттого не менее тяжелого. Я виноват, но все это было лишь для того, чтобы не давать тебе пустой надежды. Мнимой надежды… Я не верил и до сих пор не верю в то, что сумел бы просто любить и жить счастливо. Война забрала меня у тебя, я изменил тебе с ней, и ничего с этим уже не поделать.

Сейчас я вспоминаю, как ты глядела мне вслед, я вспоминаю все те недолгие минуты, что мы были вместе, но ужас сопровождает их. Ужас понимания, что если бы кто-нибудь вдруг предоставил мне сейчас выбор, если бы кто-нибудь предложил все начать с начала, я бы ни единого мгновения не поменял в своей жизни. Я знаю, что это неправильно, что это глупо и жестоко по отношению к тебе, но такой уж я. Треклятый долг… Треклятые войны… Теперь я могу тебе признаться, что просто боялся… боялся открыться тебе, боялся взвесить в собственных глазах, что́ для меня важнее – ты или же меч с дорожным мешком. Я – трус, который боялся сделать худший выбор и все надеялся, что скоро все закончится, не придется выбирать и я вернусь к тебе… Все скоро закончится. Но я не вернусь…

Прости меня, если сможешь… Навеки с любовью к тебе.

Ильдиар де Нот»

Граф поднялся, посыпал на чернила песком, чтобы просушить их, затем сложил бумагу уголками к центру, капнул на стыке слегка подплавленным алым сургучом и тут же накрепко запечатал письмо своим гербовым перстнем. После чего надписал сверху: «Изабелле де Ванкур, графине Даронской» и поцеловал бумагу. Надо будет отдать послание Джеймсу перед боем, он непременно исполнит последнюю волю своего магистра. Наверное, в подобных ситуациях полагается пролить немного слез, отчего-то подумал Ильдиар, но вместо них к горлу подкатили лишь горечь и злость. Бансрот подери! Неужели он столь же бесчувственен, как и пустые доспехи, немыми истуканами стоящие в коридорах дворца?! Паладин без сил опустился обратно в кресло, письмо вырвалось из руки и упало на стол…