План битвы - Дмитрий Ромов

К Рыбкиным.

Дядя Гена в столь поздний час, что называется, ни в одном глазу, выглядит отдохнувшим и даже свежим.

— А, Егорка, проходи, я как раз кино смотрю про ментов.

— В деревню не поехали что ли? — спрашиваю я.

— Поехали, но только на выходные. Отгулы не дали. Сначала пообещали, а потом — хрен. Вот такое начальство понимаешь ли.

— Дочь как?

— Нормально. В платье твоём поехала, кстати. Воображает, коза. Там осталась, завтра утром вернётся. Свояк повезёт в город огурцы на овощебазу и её подхватит. А чё, ей там хорошо, воздух, речка. Чё ещё надо? Говорю, побудь ещё неделю. Нет, отвечает, надо собираться уже, в университет ехать. Общагу получать, отрабатывать там, ну, и всё вот это… Так что скоро умотает.

— Ясно. Приедет когда, скажи, что мы завтра к Андрюхе собираемся.

— Лады, скажу. Во сколько?

— Часов в двенадцать от Дворца. И вот ещё что, дядь Ген…

— Чего? — настораживается он.

— Дело есть…

— Хрен сварился, будешь есть?

— Мне паспорт нужен, — говорю я, не обращая внимания на прибаутки.

— Потерял что ли?

— Нет, чужой. Бомжа какого-нибудь, лучше всего такого, которого уже и в живых нету.

— Во как, — делается серьёзным Рыбкин. — Так-то поискать можно, но это… недёшево.

— Ну, как недёшево? Сколько?

— Тыща, — не задумываясь отвечает он.

— Дядя Гена, — говорю я с укоризной в голосе. — Предлагаю пять сотен и то по большой дружбе.

— Торгаш, — кривится он. — Прирождённый. Не зря ты в коммерческий учиться пошёл. Мне мать-то твоя сказала.

— Так что?

— Приноси завтра бабки. Шестьсот, понял?

— И кто здесь торгаш?

К двенадцати прихожу во Дворец пионеров. Пацаны уже там и Юля Бондаренко тоже. Скачков беседует с двумя хмурыми мужиками лет тридцати.

— О, вот и он! — восклицает тренер, увидев меня. — Егор, подойди. Вот смотри кандидаты на должность моих помощников по воспитательной части.

— Товарищи офицеры, — говорю я, — категорически приветствую.

Мы пожимаем руки.

— Зырянов.

— Круглов.

— Брагин. Сейчас времени на разговоры нет, нам ехать надо и потом меня пару дней не будет. Давайте в конце недели спокойно поговорим. С Виталием Тимуровичем договаривайтесь по времени на пятницу-субботу, и я подойду. Всё обсудим, на всё ответим, всё проясним. Лады?

Им деваться некуда, они соглашаются, но смотрят на меня с сомнением, мол шкет какой-то тут ещё командовать будет. Это ничего, это мы разберёмся. Потом.

Грузимся в Пазик и едем. В детдоме идём сразу в спортзал, пацаны уже ждут. Форма, конечно, у них никакущая — трикушки и майки, да и босиком все. Ну да ладно, не это главное конечно, можно обойтись на первых порах.

Все здесь, но только Трыню я не вижу.

— А где Андрюха? — спрашиваю я у Атрёма Ипатова, местного воспитателя.

— Так это… — мнётся он. — Переводят его…

— Куда?

— Ну, я-то не знаю…

— Как это, не знаешь?

— Ну, не положено…

— Бля, чё ты нукаешь! — взрывается Скачков. — Сейчас он где?

— Ну… здесь пока ещё…

— Веди его сюда! — требует тренер, пока все наши стоят и ошарашенно хлопают глазами.

— Так это… нельзя сказали…

— Чего⁈

— Подождите, Виталий Тимурович, — снова вступаю я и, взяв Ипатова под руку, вывожу из зала.

— Артём, — говорю я и достаю из кармана полтос. — Как друга прошу, приведи. Или меня к нему.

— Егор, правда нельзя.

— Очень надо, Артём. Очень…

— Нет, ты не понимаешь…

Я запихиваю полтинник ему в карман рубашки и повторяю:

— Очень надо, Артём…

Он достаёт из кармана пятидесятирублёвку и пытается вернуть мне.

— Ты не понимаешь, Егор. Причём здесь деньги? Я что, по-твоему, совсем чмо что ли? Мне Грабовская башку оторвёт. Сказала, нельзя и точка.

— Это ты не понимаешь. Он как брат мне. Я знаю, что ты не из-за денег, просто мне тебе больше нечего предложить.

— Да не надо мне ничего, в самом деле. Забери ты бабки свои!

23. Погоня, погоня в горячей крови

— Артём! — качаю я головой. — Я твоим должником буду. Ты понял? Это не просто слова!

— Ну, Егор, не могу я, пойми.

— Давай, Артём, ты сможешь. Скажи, что ты хочешь? Чем тебе помочь? Всё решим, только Трыню приведи. Ну, ты сам пойми, он же пацан ещё, один, брошенный, в неизвестности, только здесь осваиваться начал, а его опять перебрасывают куда-то, как вещь ненужную. Надо, чтобы он знал, что не одинок, что мы его не бросим, что поможем. Надо его поддержать. Ну, ты себя на его место поставь.

— Блин! Егор! Ладно… Иди в зал. Я попробую. Не обещаю, понял?

Тренировка не ладится. Скачков вздёрнут, все наши вздёрнуты, местные понять не могут в чём дело. Блин!

Проходит минут пятнадцать и в зал входят Артём и Трыня.

Андрюха сразу подходит ко мне и мы обнимаемся. Выглядит он не очень, но держится. Все наши сразу нас обступают. Детдомовские тоже кучкуются рядом, пытаются сообразить, что к чему.

— Артамон, брат, спасибо, — киваю я.

— Если меня уволят, будешь сам трудоустраивать, понял? — хмуро отвечает он.

— Андрюх, куда?

— Не знаю точно, — со вздохом отвечает он, — в приёмник какой-то… Сегодня утром суд прошёл. Батю прав лишили. Блин, нахрена такой закон вообще? Лучше бы всё было, как было, спокойно бы доучился и всё.

— А зачем в приёмник? Ты же не беглец какой-то…

— Да откуда я-то… — начинает он и замолкает, потому что замечает Юльку.

— Привет, — смущённо говорит она.

— Чё за баба? Чё за баба? — проносится шепоток по толпе детдомовских.

Трыня краснеет, как помидор и делается скованным, будто кол проглотил.

— Привет, — выдавливает он.

— Не переживай, — продолжает она. — Даже если тебя куда-нибудь далеко отошлют, мы тебя найдём. Егор найдёт. Он тебя в обиду не даст, ты же знаешь. А время быстро пролетит.

Она кладёт руку ему на плечо.

— Я буду тебе письма писать. А потом, когда всё закончится, всё вообще по-другому станет. Вот увидишь. Ты главное…

— А это что ещё такое! — раздаётся от двери громогласный голос Грабовской. — Это кто разрешил⁈ Почему Терентьев здесь⁈ Быстро увести его!!!

— Сейчас попрощаемся и он пойдёт, — спокойно отвечаю я. — Несколько минут ещё.

— Это кто здесь распоряжается⁈ Втёрлись в доверие понимаешь ли! Патриоты-комсомольцы!

Она огромными шагами подскакивает к нам и уже тянет руку к Трыне, но я встаю прямо перед ней и, глядя из-под нахмуренных бровей твёрдо повторяю:

— Попрощаемся и он пойдёт. Только тогда, Тамара Григорьевна.

Её лицо горит от гнева, щёки пылают огнём, а глаза мечут молнии, но встретившись со мной взглядом она осекается.

— Немедленно, — говорит она, но уже без дикого напора и агрессии.

— Да, — отвечаю я, — пару минут нам дайте.

Она стоит и, сверкая глазами наблюдает, как все наши пацаны и Скачков подходят к Андрюхе и крепко его обнимают, подбадривают, хлопают по плечу. Потом подхожу и я, снова сжимаю в объятиях и тихонько говорю:

— Прости, брат, что ещё не вытащил тебя, но я что-нибудь придумаю. Мне Платоныч поможет, я всех на уши поставлю, но верну тебя обратно. Ты держись главное, не падай духом. Всё путём будет. Лады?

Он только кивает, говорить не может, в глазах слёзы стоят. Последней подходит Юлька. Я делаю остальным знак и парни отходят в сторонку. Она останавливается напротив него и что-то тихонько говорит. Трыня часто кивает, молча.

— Ну, хватит! — громыхает Грабовская.

Юлька вздрагивает и резко обнимает Трыню, прижимаясь к нему всем телом. А потом… А потом она целует его в губы. По-детски, едва касаясь, но у всех на виду. Директриса дёргается, как от пощёчины, а пацанва издаёт громкий вздох, моментально превращающийся в гул пчелиного улья.

— Ладно, ребят, — говорит Андрей, — я пошёл. Спасибо вам всем.

Он поднимает кулак в интернациональном приветствии и, повернувшись, идёт на выход из зала. Приободрённый, не сдавшийся и обрётший веру в будущее. Ну, и в любовь, разумеется.

— Благодарю вас, Тамара Григорьевна, — говорю я, подойдя к ней. — Вы не могли бы мне сказать, куда именно направляют Андрея?

— Чтобы больше, — чеканит она слова, — я здесь не видела ни тебя, ни кого из твоих подельников. Вопрос с вами я буду решать на уровне обкома партии.

Пчелиный рой, лишённый тренировок, начинает гудеть громко и недовольно.

— Что же, — отвечаю я, — боюсь вопрос решать буду я, причём на самых разных уровнях, я уверен, такой эсэсовке как вы, точно нельзя работать с детьми. Подыщем вам что-нибудь не требующее гуманистического