Инка - Улья Нова

Приглядевшись к туземцам, Инка начала понемногу их различать. Люди Первого Века работают на рынке недавно, они блуждают по земле, ведя кочевой образ жизни. Люди Второго Века торгуют уже год, они живут оседлыми поселениями, ютясь в грубых жилищах. Люди Третьего Века размножились подобно морскому песку, они умеют ткать и возводить строения, имеют обычаи вступать в брак и проживают сообща в гармонии, копя деньги на комнатку в коммуналке. Люди Четвертого Века уже купили в Москве жилье, поэтому они свирепо конфликтуют со всеми, разрушают мосты и обижают безропотных соседей. Представитель Пятого Века – Инка, белый человек, выброшена на берег с затонувшего корабля и старается привыкнуть к новой жизни.

Дома Инка усидеть не могла – этажом выше и ниже выли псы, а соседка Инквизиция при встрече выпытывала, куда устроилась, да как дела с работой. Не желая выдавать свое новое пристанище, чтобы не сглазить торговлю и не спугнуть покупателей, Инка врала. Она забывала, что врала в прошлый раз, и поэтому врала каждый раз новое: то работает в офисе, то трудится в магазинчике для животных, то вкалывает в турфирме, то пашет в парикмахерской, поэтому соседка Инквизиция недоверчиво разглядывала ее, щуря маленькие глазки.

Неделю спустя ее хватились: позвонил Звездная Пыль, сдержанно поинтересовался, как дела, упрекнул, что смылась не попрощавшись. «Кстати, – сбивчиво добавил он, – Азалия задержалась в Москве и теперь поживет у меня». Подглядывать за звездами втроем Инка отказалась – троим тесно у телескопа. Сводки новостей о Вселенной прослушала она с наигранным равнодушием, хотя и ловила каждое слово как глоток чистой воды в засуху: какая-то, говорит, комета объявилась и движется прямехонько к Солнцу, заденет ли Землю или нет, пока неясно. Она не стала стращать астронома, что кометы – вестники смерти властителей или гонений на целые племена. О себе она тоже умолчала – зачем пугать домашнего астронома картинами дикой жизни рынка. После разговора Инку как подменили, надо было спешить на работу, чемодан в руку и вперед, а она заупрямилась, уселась с ногами на диван и захныкала. После сведений о Вселенной на рынок идти стало стыдно, как будто эта самая жалкая комета несется и хохочет во все горло над Инкиной участью, как будто Азалия и Звездная Пыль наблюдают за ней в телескоп и сдержанно покачивают головой.

«Уаскаро, Уаскаро, страшно подумать, что бы сказал ты, увидев меня сейчас. В цветастой юбке, заткнутой за пояс, с бутылью пива под мышкой я иду работать на рынок, и мои движения резки и порывисты. Да ты бы и не узнал меня, Уаскаро, Солнце моей жизни, самая близкая моя звезда…»

Медленно брела Инка на рынок в тот день, чемодан словно почувствовал бури, что разразилась у нее внутри, он стал неподъемным и непослушным, брыкался, вертелся, задевал за столбы, цеплялся за сумочки, толкал прохожих. За его буйство Инку наказывали пинками и недобрыми пожеланиями, от этого она шла еще медленнее, опустила голову и рассматривала асфальт. Волшебство оказалось и здесь: она углядела и тут же подобрала бусину и болтик, пригодятся для какого-нибудь амулета, все пойдет в дело. Чуть приободренная находкой, поглядела она на небо, что за комета еще вздумала угрожать Инке, или мало у нее других неприятностей? В тот день небо было прозрачное и не предвещало беды, только над пирамидой рынка кружила какая-то птица. Инка остановилась, прищурилась и приложила руку козырьком ко лбу. От волнения она забыла, что надо наскрести горстку мелочи на обед и что какая-то комета несется к Земле, как огромный камень из пращи, упустила она из виду и то, что давненько не платила за газ, свет и телефон, утеряла из памяти, что сегодня – ее очередь мести проход, и о многом другом она совершенно позабыла, даже вдохнуть толком не смогла, стояла и, затаив дыхание, глядела на небо, где, раскинув крылья в объятии, медленно и плавно кружил ястреб. В миг потеряла Инка покой, хочется ей куда-то нестись, кричать «киу» и размахивать руками, но она не шевелится и молчит, как же побежишь, когда чемодан такой тяжелый, словно набит сокровищами, не бросать же его на дороге. Ястреб кружит в небе легко и свободно, от этого рев всех океанов сложился в стон Инкиной груди, и волны всех морей слились в один вал в ее душе. Но некогда стоять, нужно поторапливаться, а то место займут или, чего доброго, вообще не пустят торговать, скажут, знать не знаем, прикрикнут, чтобы убиралась. Надо идти, а как уйдешь, не разузнав, тот ли это ястреб, может быть, он прилетел к ней и пишет послание по голубому льну неба. Сердце Инки разрывается, мертвеет от тоски, стервятники слетелись и треплют еще живое, сочащееся кровью сердце, когда она, сгорбившись, раскрывает чемодан и устраивается в своем уголке, на фанерке, а сама все думает-гадает, улетел ли ястреб или все кружит над крышей. Как зашла Инка на рынок без песни, так ей и торгуется не с той ноги, покупатели обходят ее стороной, даже не смотрят, и быкадор опять нагрянул, требовал денег, угрожал, что отнимет все, если Инка не будет платить за место, зачерпнул горсть амулетов и унес. Вечером небо было черное, как кофейная гуща, и не разобрать, кто там есть, кроме Мамы Кильи, которая повернулась в профиль, словно обиделась. Ничего Инка так и не узнала, от этого ветры всех морей ворвались и трепали ее в разные стороны, как розу ветров, розу ураганов. На следующий день пришлось покинуть уже родной, обжитой уголок возле труб, пришлось перебраться на второй этаж рынка, на незнакомое место. Теперь она тихонько сидела между лавкой дешевых джинсов и небольшим перевозным лотком с овощерезками. Чужеземцы-продавцы были здесь сытые и юркие, хмурые и неразговорчивые, а пиво Инкино им по вкусу не пришлось, поэтому работалось неуютно и тревожно. Прошла неделя, быкадоры не приходили, но никаких припасов Инка не накопила, все проела-пропила и устала, как загнанный зверь, истыканный копьями, израненный томагавками.

И вот наступило утро, когда Инка изо всех сил впилась ноготками в подлокотник дивана и закричала: «Не пойду на рынок, катись все к змеиной матери». Виракоча ее смятение игнорировал и безжалостно тянул к выходу, в толкотню и духоту рыночного ангара, он отрывал Инкины ручонки от мебели, за которые она пыталась ухватиться, и волочил ее, как усталого обессиленного зверя к двери, толкал в спину пинками вон из квартиры. Он опять жертвовал ею ради людей, ради этих пугливых и нерешительных существ, которые боятся злых духов и мыслей друг друга, и поэтому им нужны обереги и амулеты, чтобы жизнь стала комфортнее, а жить – увереннее. Инка огрызалась и грубила, она не хотела ни вредить людям, ни помогать им, а хотела одного – свернувшись мумией-зародышем на диване, продремать денек-другой и проснуться, забыв прошлое. Но Виракоча совершенно игнорировал ее желания и тащил за шиворот в ангар рынка.

Очутившись опять в жужжащей духоте, она почувствовала, как руки становятся липкими, а на лбу вызревает урожай пота. Расстроенная, ногой откинула крышку чемодана, съехала по стене, спрятала лицо в гнездышке ладоней и всплакнула. Так она и сидела, сжавшись всем телом в кулак, когда услышала голос. Она не двигалась, а голос, тактичный и бархатный, как тропический цветок, не замолкал, из чего она догадалась, что обращаются к ней. Тогда нехотя заплаканное личико покинуло свое убежище, а фигурка распрямилась и оказалась пред Человеком-Крабом. Он тихо, вкрадчиво, в четвертый раз спрашивал одно и то же, тыча пальцем в разинутую пасть чемодана: