Сексус - Генри Миллер

И тут я вспомнил одну вещь и рассмеялся. Мужчины думают, что большой член – одно из крупнейших благ земных. Они считают, что стоит женщине узнать об этом, и она ваша. Если у кого-то и был могучий гигантский орган, так это у Билла. Жеребячий член по меньшей мере. Помню, когда я увидел его в первый раз, глазам своим не поверил. Ида должна была бы преклоняться перед ним, будь все эти басни о большом члене правдой. Он и в самом деле действовал на нее, да только совсем в другом смысле: терзал, замораживал, заставлял сжиматься. Чем больше он ее вспахивал, тем больше она съеживалась. Он мог бы употребить ее между грудями или под мышками, и она, не сомневаюсь, получила бы больше удовольствия. Но это Вудраффу и в голову не приходило. Вернее, он считал это оскорблением женского достоинства. Как может женщина уважать вас, если вы трахаете ее между грудями? Как уж он с ней управлялся, я никогда не спрашивал. Но этот еженощный ритуал лобызания зада вызывает у меня улыбку. Вот незадача: так боготворить женщину, которая потом сыграет с тобой такую гнусную штуку.

Ида Верлен… Предчувствие, что я скоро увижу ее, возникло во мне. Теперь это уж не та ладно скроенная норка, в которой можно было позабавиться. К этому времени там уже все раздолбано, насколько я разбираюсь в Иде. И все же, если из нее по-прежнему бежит сок, если ее зад сохранил прежнюю белизну и гладкость, ею стоит заняться снова.

Во всяком случае, эти мысли вызвали во мне могучую эрекцию.

Я прождал уже больше получаса – Мона не появлялась. Пришлось подняться наверх, разузнать о ней. Мне сказали, что у нее сильно разболелась голова и она давно ушла домой.

Только на следующий день, ближе к вечеру я узнал, почему она ушла из дансинга так рано. Она получила записку от своих домашних, и пришлось поспешить к ним. Я не расспрашивал, что у них стряслось, зная, какой тайной окружает она свою другую жизнь. Но ей явно хотелось облегчить душу и рассказать. Как обычно, она кружила вокруг да около, и я никак не мог связать концы с концами в этой истории. Единственное, что мне удалось понять, – у них случилась беда. «У них» – значит, у всего семейства, включая всех трех братьев и сводную сестру. Самым невинным тоном я спросил:

– А они все живут вместе?

– Да при чем здесь это! – ответила она с непонятным раздражением.

Я замолчал, но потом отважился напомнить ей про сестру, ту самую, что была, по словам Моны, красивее ее, «но только вполне нормальная», как она поясняла.

– Кажется, ты говорила, что она замужем?

– Да, конечно. Ну и что с того?

– С чего «того»? – Я тоже начинал немного злиться.

– Ничего себе. О чем мы говорим с тобой?

– Вот это-то я и хотел бы знать, – рассмеялся я. – Что случилось? О чем ты собираешься мне рассказать?

– Ты не слушаешь. Моя сестра… Да ты, кажется, не веришь, что у меня есть сестра?

– Ну что ты, не надо так. Конечно, верю. Я только не верю, что она красивее тебя.

– Веришь ты или не веришь, сестра у меня есть, – огрызнулась она. – Я ее терпеть не могу. И не подумай, что я ревную. Я ее презираю, потому что у нее нет воображения. Она видит, что происходит, и пальцем не пошевельнет, ничего не попытается сделать. Только о себе и думает.

– Мне кажется, – начал я осторожно, – это старая проблема. Все они ждут от тебя помощи. Может быть, я…

– Ты! Что ты можешь сделать? Прошу тебя, Вэл, и не начинай об этом. – Она истерически расхохоталась. – Точь-в-точь мои братцы: масса советов и ни на грош дела.

– Мона, я же не попусту болтаю. Я…

И тут она набросилась на меня с неподдельной яростью:

– Тебе о жене и дочке надо заботиться, понял? И я не хочу слышать о твоей помощи. Это мои проблемы. Я только не понимаю, почему все на меня одну валится! Мальчишки могли бы что-нибудь сделать, если б захотели. Боже мой, я целые годы тащу их на себе, все семейство, а им все мало, им еще чего-то надо. Я больше не могу. Это нечестно…

Наступило молчание, а потом она продолжала:

– Отец, он человек больной, от него ждать нечего. Я только из-за него одного взвалила все это на себя, а то бы плюнула на них – пусть живут как хотят.

– Ладно, а как все-таки насчет братьев? Им-то что мешает?

– Ничего, кроме лени, – ответила она. – Я их избаловала. Я приучила их к мысли, что они ничего не могут.

– И никто из них не работает, никто-никто?

– Время от времени кто-то из них берется за работу. Но пройдет пара недель – и все прекращается по какой-нибудь дурацкой причине. Они ведь знают: я всегда тут как тут. Я больше так не могу! – вдруг крикнула она. – Я не дам им свою жизнь погубить! Я хочу быть только с тобой, а они мне не дают. Им плевать, как я зарабатываю, лишь бы только деньги приносила. Деньги, деньги, деньги! Бог мой, как я ненавижу это слово!

– Мона, – сказал я ласково, – а у меня как раз есть для тебя деньги. Смотри.

Я вытащил две пятидесятидолларовые купюры и вложил их в ее ладонь.

И тут она начала смеяться, громко смеяться и все громче и громче и уже совсем перестала владеть собой. Я обнял ее.

– Спокойней, Мона, спокойней… Не надо так расстраиваться. У нее на глазах выступили слезы.

– Ничего не могу поделать, Вэл, – сказала она жалобно. – Это так напоминает моего отца. Он точно так же себя ведет. В самый черный день придет домой с цветами или каким-нибудь смешным подарком. И ты точь-в-точь как он. Вы оба не от мира сего. Поэтому я тебя и люблю. – Она крепко обняла меня и всхлипнула. – Только не говори мне, где ты их достал, – прошептала она. – Не хочу знать. Пусть даже ты их украл. Я бы не задумываясь украла для тебя, веришь? Вэл, они не заслужили этих денег. Я хочу, чтобы ты купил что-нибудь себе. – Она засияла улыбкой. – Нет, лучше малышке. Что-нибудь красивое, чудесное, такое, чтобы она всегда помнила. Вэл, – она попыталась взять себя в руки и успокоиться, – ты мне веришь, правда? Никогда не спрашивай меня о вещах, о которых я не могу рассказать, хорошо? Обещаешь?

Мы сидели в большом кресле, я держал ее на коленях. Вместо ответа я погладил ее волосы.

– Понимаешь, Вэл, если б ты не появился, не знаю, что со мной было бы. До встречи с тобой я чувствовала… да, будто моя жизнь мне не принадлежит. Мне было все равно, чем я занимаюсь, только бы меня оставили в покое. Невыносимо было, что они все требовали и требовали что-то от меня. И я чувствовала себя униженной. Но они все беспомощны, все. Кроме сестры. Она-то могла делать дела, она практичная, рассудительная. Но предпочитала разыгрывать из себя леди. «Одной шалавы в семье вполне достаточно», – говорила она обо мне. Она считает, что я их позорю. И все время старается меня унизить. Она просто испытывает дьявольское наслаждение, видя, как я выворачиваюсь для них, а сама даже палец о палец не ударит. И плетет обо мне всякие гнусности. Я бы ее убила, ей-богу. И папочка совершенно не понимает, что происходит. Он ее обожает, считает ангелочком. Она, мол, слишком хрупкая, слишком нежная, чтобы сталкиваться со всеми грубостями жизни. А кроме того, она и жена, и мать, а я… – Ее глаза снова наполнились слезами. – Я не знаю, что они думают о моих делах. Я крепкая – вот их мнение. Я везде выстою. Я – бешеная. Боже мой, иногда мне кажется, что они ненормальные, целая свора психов. Каким образом я зарабатываю деньги? Ты думаешь, их это интересует? Они даже ни разу не спросили меня об этом.