Ссыльный № 33 - Николай Николаевич Арденс

соборной иглой. Он не верил в такие минуты Зимнему дворцу. Воображение тут разыгрывалось все более и более, и император, сжимая шею, точно пытаясь спрятать ее с головой в толстый, с галунами из серебра, стоячий воротник, уходил в свой кабинет.

Туман сгинет, в окна польется свет алмазными потоками на паркет и золоченую мебель, и Николай жадно обводит глазами набережные, Васильевский остров, Петропавловскую крепость и дорогу на острова. На эспланаде против крепости несколько лет тому назад он приказал устроить новое гульбище для народа — парк Александровский. Теперь здесь играют военные оркестры музыки, а в саду построен ресторан Кремера с особым оркестром, за вход двадцать копеек. Николай слушает музыку и отдаленный шум и в подзорные трубы рассматривает, как у куртин бегают в горелки, сосут леденцы да немцы-мастеровые выстукивают гроссфатер под томительные сантименты: «Ах, майн либер Аугустин, Аугустин…».

В былое время он не слишком засиживался бы у себя дома, — в полуденные часы поехал бы на острова к «Монплезиру» подышать бальзамической влагой и полюбоваться дочками статских советников в соломенных шляпках и блондовых чепчиках, приходивших в смятение и трепет при виде мчащегося на рысаках императора. Но годы ушли. На лбу серые морщины приметны весьма явственно, как ни стараются придворные парфюмеры скрыть их от посторонних взглядов. Император боится старости. Корсет делает его фигуру не в меру стройной и прямой, с подтягиванием желудка под самую грудь, так что плечи вместе с шеей переламываются и наклонены вперед, а голова как бы идет раньше туловища. Но привычки, сумасбродство и страсть уже не те. Многое растрачено. Многое опостыло, а козни врагов — внешних и внутренних — внушили ярость и тайный страх.

Николай взбешен европейскими событиями.

Прусский король, дуралей, не умевший обуздать у себя революцию, приводит его в негодование. На днях он велел снять его портрет со стены Помпеевской залы.

— Убрать! Убрать! — и брезгливо отвернулся.

Фридриха Вильгельма убрали.

Франция же давно не дает ему спать. Особенно с тех дней, как на улицах Парижа раздались крики: «Да здравствует свободная Польша!».

Эти крики Николай считал личным вызовом себе.

— Я им покажу «свободную Польшу»! — кривил он губами, бродя по зеркальному паркету дворцовых покоев и любуясь вазами из малахита и канделябрами из ляпис-лазури, — Николай не переставал тешить свой вкус всем, что было дорого и богато.

К нему на прием явились епископы католические Боровский, Головинский и прочие.

Николай посмотрел на них с беспокойной торопливостью, сурово скользнул глазами по жирным розовым щекам божьих служителей и сделал нечто похожее на улыбку.

— Не правду ли я вам говорил полтора года тому назад, что в Европе будет смятение? — произнес он, ударяя по каждому своему слову, которым он придавал почти волшебный смысл.

Головинский, наклонив голову, поспешил:

— Только что услышал я о беспорядках, как вспомнил эти высокие слова вашего величества и изумился их пророческому значению.

Николай еще больше утвердился в мысли о своем пророческом даре и продолжал:

— Но будет еще хуже. Все это от безверия, и потому я желаю, чтобы вы, как пастыри, старались всеми силами об утверждении в сердцах веры. Что же касается меня, то я не позволю безверию распространиться в России. Оно всюду проникает, но я его изничтожу. Карать, карать и беспощадно карать!

Николай с удовольствием слушал самого себя и старался узнать, какое впечатление производят его слова на слушателей. Слушавшие прилипли к паркету и не решались двинуть пальцем.

— А Франции будет поделом! — злобно скривив губы, резко бросил он в лицо епископам и поднялся у стола во весь свой огромный рост. У Головинского ударило в голову от волнения, и он чихнул прямо на вензель императорского ковра. Николай привычным движением правой руки поправил покачнувшийся орденок, привешенный на груди под самым воротником, и пригладил острые закручины своих небольших усов.

— Le coquin est bas! — произнес он с насмешливым торжеством в голосе, вспомнив о ненавистном ему «короле-узурпаторе» Людовике Филиппе. — La comédie est fini![1] Меня считали глупцом, когда я говорил, что его монархия будет сметена, а преступление будет наказано еще на этом свете. И мои предсказания, однако, сбылись. Ведь он вышел в ту же самую дверь, в которую вошел. Прекрасно! Бесподобно! — Николай засмеялся рассыпающимся громким смехом, так что длинный сюртук задрожал на его высоких плечах.

Католические епископы удалились, обескураженные суровым приемом императора, и не заметили, как прошли мимо кланявшихся им камер-лакеев, как подбежавшие швейцары надели на них пальто и как они очутились в своих каретах.

Но не только европейские смуты выбивали из равновесия Николая. Он был весьма встревожен появлением холеры в России. Он не забыл 1831 год, когда одновременно с польским восстанием ему пришлось усмирять на Сенной площади столичную «чернь», накануне разгромившую весь корпус больницы для холерных и убившую нескольких врачей. Лето того года, унесшее десятки тысяч умерших от холеры, стояло в его памяти как угроза новых бунтов и крамолы.

Он затребовал к себе для доклада шефа жандармов и главного управляющего III отделением «собственной его величества канцелярии» графа Орлова. От него он хотел услышать, сколь опасно для спокойствия государства возрастание эпидемии холеры.

Алексей Федорович Орлов был его верным и старым слугой. Он доказал свою преданность еще 14 декабря 1825 года, когда в звании командира лейб-гвардии Конного полка участвовал в усмирении «бунта» на Сенатской площади. За это он получил графский титул и высокую милость и любовь, не ослабевавшие вот уже двадцать три года.

Орлов явился в назначенный час и застал императора сидящим за письменным столом в беспокойном раздумье.

— От тебя хочу слышать: каково в столице? Как население переносит тяготы болезней?

Алексей Федорович, оправив свой мундир, стройно сидевший на его неполном и длинном теле, остановил острый и бегающий взгляд на руках императора, суетливо перебиравших листки бумаги на столе. Нагнув туловище вперед и прижав ладони к карманам, тихо и вкрадчиво он докладывал:

— Холера продолжает свирепствовать в столице и в провинции, ваше величество. Смертные случаи весьма многочисленны. В Санкт-Петербурге от 300 до 370 в день. Население принимает болезнь как кару божию и не ропщет. Духовенству отдано распоряжение о служении молебнов. Неповиновения не замечается, но мною приняты все предупредительные меры, так что опасаться волнений нет оснований.

— Ты уверен? — переспросил Николай, поднял голову и посмотрел в глаза Орлову.

— Убежден, ваше величество. Осмелюсь доложить вашему величеству по другому вопросу, который, напротив того, вызывает во мне тревогу…

— Что еще? Чем хочешь «порадовать»? — Николай глубоко втянул в себя воздух и стал нетерпеливо слушать.

— Вольнодумная молодежь не перевелась