Натренированный на победу боец - Александр Терехов

– А где вахта?

– Вот. Это ручей, куда ходят пить. От угла забора пашешь вдоль ручья, до трубы, куда ручей втекает, и дальше – к дороге. Но между бороздой и дорогой оставляешь проход. В три метра. На этих трех метрах не колесить, чтоб не воняло. К воде им теперь не подойти – ночью они вдоль дороги уйдут, если вечером распашешь. Только не звони, что мы научили. Сделаешь, и сам за ворота не суйся.

Не мог спать, и Старый ворочался от возбуждения. Как пацан перед выездом в грибные места. Как после драки. Мучает близость завтра и его ненаступаемость. Кажется, сон – миг, закрыл глаза, открыл – утро. Выходит, до все решающего дня осталось моргнуть. Так близко, что горячо. Но это отсюда, с вечера. Когда просыпаешься, уже не чуется, что вчера – миг назад. Просыпаешься другим – ощутимо прожившим сонное время. Тело помнит. Похоже, двоится дума о смерти. Если воскресение есть – умирающего от него отделяет один последний вздох. Но с какой же тяжестью суждено отделиться от земной приснившейся жизни, если даже одна сонная ночь так тягостна? Не думать о завтра, так скорей.

Мешались обрывками хворь, московские стены, напряг побега; суть – бежать легко, явной силой они не остановят, если успеем тронуться; после бабы простуженная мокрая пустота, грязные ноги, собирал яблоки; уедем, улыбаться; завтра они подожгут – способный подонок – дорожки через улицу, и я б так сделал, и еще добавил дорожки запахов; как же нас крутанули! Не посплю – откуда силы?

После бабы ноги склеились, слизь, отмыть. Как там друг наш с плугом? Вдоль дороги им незаметно. С машины, если не знать, не видно. Даже стоя заметишь не вдруг. Повалят густо лишь в первые часы. К утру растянутся. В городе первое впечатление не от числа – от непрерывности. Закон: где шли первые – пройдут до последней, хоть лопатой бей. Переселение не сворачивает, оно затапливает преграды. Куда нам до мальчика. Мать честная, сколько ж ловил?! С каждого подвала! Где-то держать. Кормить! Есть, есть тонкости, чем перед выпуском кормить – он не знает. Нет температуры – добро. Больно эта медсестра колет. Если ухудшение – то ведь не такое, чтоб я слег. Не поймешь время.

– Выспался? А кто ж тогда храпел?

Укололи – уезжаем! Укол последний. Пропахана земля у мясокомбината. Тридцать семь и три. Надо было спать в шапке. Я напился – вкусная вода. Празднично смотрел на часы – они за нас.

Ни разу не кашлянул – и дышу свободней! Беленькая беременная с мочалкой и полотенцем. Жаль, не скажешь ей: хочешь выпить? Она приостановилась:

– Хочешь выпить? Заходи после ужина.

Вдоль стены поплелся за ней. Игрались дверью душевой: пусти, и я; а если кто придет? да спят все; а вдруг? Все спали, я дал знак, Старый перенес в уборную мешок с вещами и затолкал под шкаф. Лестница – рукой подать. Запоры на окнах уже ходили свободно. Я обхватил раковину.

– Ты что?

– Резко нагнулся. Замельтешило.

– Иди ляжь.

Уже нет? Браться за мыло – нет? Умоюсь, нельзя отступаться сразу же. Вытянул из стакана зубную щетку и с первого раза состыковал ее с пастой – выложил белую веревочку на мертвую щетину. Мы еще дойдем и до мыла. Ткнул щеткой в рот – изнанку губ противно ожгло, неживой вкус наступил на язык, полетела щетка, заструилась из тюбика паста, я к стене и – вырвало.

Как стал к стене, так и некуда отступить – на штаны. День начинался-то хорошим. Слабость, свет убавился, губы дергались, по нутру сквозила пахнущая чужим боль – набежали из коридора, толкаются. Больше нечем – давлюсь слюной, свожу губы – ползут безобразно. Старый подтирает, лазит вокруг, отбрасывает чужие руки: сам я, сам – вдруг кто-то увидит наш мешок! – ведите его, погодите, – смочил руку и смазал мне лицо тепловатой, щекотной водой, – вот мои ноги, задергалось, сжало, полезло толсто со рта, и обжала неплотная густая вата ожидания – что-то, вот-вот, я спекся. Зимним ветром дохнул нашатырный спирт – я уворачивался.

– Тридцать семь и восемь.

Я прошептал без губ: минуло полчаса. Голос рядом продолжал: ну что, диета, язык! – язык обложен, м-да, таблетки будет – раньше случалось? Пили, небось? Желудок промыть или подождем? Температура, что температура – это, может, и не связано. Свиридов тряс у окна черной фотобумагой – там легкие, как два батона хлеба белого. Есть уплотнение. Может, он воспаление на ногах переходил. Кровь брали? Лаборатория опечатана. Дурдом! Ну, Старый, ждешь, когда все уйдут, они ж не знают про нас, позови ее. Он – как не расслышал. Когда был последний стул? Цвет обычный? Никогда внимания не обращаете? Что ели? А кто с ним ходил? Допросите в изоляторе Шестакова: что ели? Опять судороги, тазик! Что, тазик трудно догадаться принести?! Поменяйте подушку, что он на мокром? Что он вам показывает? Старый, ты ж понял.

Старый сдержанно в общей тишине:

– Что, брат, болит? Желудок? Не беда, отравление, отлежишься, в легких ничего нет. – Отвлекал их вздором.

– Надо ее.

– Что он просит? Что он просит? – раскудахтался Свиридов. – А ну – тихо! Что он вам сказал?

Старый раздраженно мазнул ладонью по лбу и с покорно-бешеным участием переспросил:

– Что? Что?

– Ты знаешь. Как мне без нее. Зачем она умерла?

– Без ка-кого? – уточнил Свиридов, жадно задышав.

– Это он… так… – Старый в один глоток усмехнулся и поморщился и сжал мое плечо, глядя под ноги – седая голова. – Довольно! Зачем столько народа?! Дайте ему отлежаться!

– Лишние уходят! Ирина Борисовна, в палату постоянный пост, вызовите еще медсестру – семь секунд! Даю машину.

– Не нужно пост, – вздыбился Старый. – Я сам. Что потребуется, подам. Дайте нам покоя.

Свиридов носился:

– Вы сами не рвете? Он опять! Придется промывать. Я, конечно, могу позвонить, но неудобно! Ей небось после свадьбы не до тебя. Всем молчать! Она?

– Хотя бы.

– Она. Видишь, чего ему захотелось. Всего не могу! Вдруг дома нет.

Старый запечатал ладонями глаза. Мы слушали.

– Говорит шестой. Майора Губина домашний. Ктой-то? Здравия желаю, Елена Федоровна. Точно. Есть такое дело – Свиридов. А Виктор? Понял. Ночью поджиг. А я вообще-то до вашей дочери. Нет Ольги? Да. А когда? Это дело такое…

Старый зашептал скороговорно:

– Ну что, что, что ты сразу духом пал? Скажи, не нужно! Еще ведь подсадят медсестру! Долежи до машины. Господи, с чего ты взял, что все?!

– Никак нет, Елена Федоровна, ниче военного, все московские мои подопечные. Рвет одного. Поноса нет. Просит Ольгу. Что могу? Они разве понимают? Им кажется, раз из Москвы… До шести побуду и – в штаб. Извиняюсь. Мужики, нету ее. Зуб лечит. Да и кто ты ей, чтоб: ходи сюда! Сиделку привезли?

– Свиридов. Позвони, где она лечит зубы.

– Хватит! – рубанул Старый. – Поговорим без дураков!