Дневник - Генри Хопоу

Завидовал ли я им в ту минуту? Возможно. Вспоминаю ли их с завистью сейчас? Навряд ли. Наблюдая за ними тогда, я задавался вопросом: им действительно нравится, или они притворяются для отвода глаз? Я хотел верить, что они такие, как я — взрослые, заключенные в детском теле, взрослые, которые ни с того ни с сего вздумали окунуться в детство, понимая, что их время уходит. Я сомневался. Невозможно так реалистично притворяться. «Неужто мои одноклассники в своих дворах, на своих детских площадках ведут себя идентично?» — спросил я себя, и один из пацанов, вдруг позабыв о строительстве плотины в пересохшем русле, отошел на два шага от песочницы, до колен спустил штаны с трусами и открыл «краник» над примятой травой.

«Он точно не притворяется».

Пока я отвлекался на «Писающего Мальчика», его друг набрал полный рот песка и заплакал, когда понял, что он либо невкусный, либо несладкий.

«Этот тоже».

Проворачивая эту картину сейчас, я могу уверенно заявить, что лучше буду завидовать коту, нализывающему свое хозяйство, нежели пацанам, до сих пор не уяснившим рамок дозволенного. Ровесники, блин.

На батуте прыгал мальчишка, со спины до боли похожий на Витьку, а рядом располагалась организованная очередь. Такого ажиотажа возле батута я никогда еще не видел. «Смертники, — подумал я, — гребаные смертники». А потом: «Откуда во мне столько ненависти?» — и перестал забивать голову подобным хламом.

На батуте скакал не Витька. Витька мог лучше. Витя — профессионал, который даст фору каждому, кого я вчера видел на детской площадке…

На горках, в спиральной трубе, на качелях, на канате были все, но не было Вити. Я искал его. Я ждал его. Солнце скрывалось за крышей «Верните мне мой Париж», а я сидел на лавке у качели-пружины и до тошноты наблюдал за детворой, дожидаясь друга. Друга? Конечно! Знаешь, Профессор, друга не сложно распознать в тысяче лиц. Как рыбак рыбака видит издалека, так и друг — друга. Нет специального алгоритма, принципа подбора, критериев. Если все-таки ученым получится придумать уравнение дружбы с миллионом переменных, где одной будешь ты, другой — человек, которого ты близко к себе подпустил, то этот человек, как ни крути, не будет соответствовать всем условиям, оставаясь в зоне комфорта, в зоне знакомых и приятелей. А настоящий друг — он, как… экстремум функции, выкидывающий синусоиду эмоций то вверх, то вниз относительно… линейности жизни. Он — коэффициент, не имеющий постоянного значения, разгоняющий кривизну эмоций до немыслимых пределов величин.

Я — ДРУГ?

Ты — нечто большее, и ты это знаешь. Ты — часть меня.

Солнце неумолимо скрывалось за крышей «Верните мне мой Париж», детская площадка окутывалась тенью. Дети резвились, мамаши с колясками собирались домой, а я сидел на лавке и ждал того, которого все не было и не было. Думал плюнуть на все это с высокой колокольни и вернуться домой. Забить болт.

И я начал забивать, покинув площадку на несколько шагов, но вдруг остановился. Услышал разговор мамаш, катящих коляски по ухабистой тропинке впереди меня. Они, как и ранее, не обращали на меня внимания, возможно, не увидели бы, окажись я у них под носом.

— Как вы проводите вечера? — спросила одна другую.

— После восьми вечера, — я взглянул на часы: до восьми оставалось десять минут, — если нам повезет, если малышка спит, мы валяемся на диване кверху пузом и лупим в телик. Оправдываем подписку в онлайн-кинотеатре. Занятие сомнительное, но всяко лучше, чем ничего. А почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. — Она дернула плечами. — Просто интересно знать, чем занимаются матери не одиночки.

Они остановились. Я замер. Мне самому стало интересно, чем они занимаются. А еще мне хотелось домой, но интерес переборол. Хорошо, что я их подслушал, иначе так бы и не добрался вчера до Витьки.

— Тебя броси… Извини, ты — мать-одиночка? Я даже представить себе такого не могла. Но как? Как у такой видной женщины?.. Твой муж… Он… Ты не вдова?

— Ах, если бы. Уж лучше б этот ублюдок сдох. Понимаешь, во время беременности я не давала этому козлу, а после родов он уже не хотел получать то, что раньше было не таким. — Собеседница с сочувствием кивнула. — Я не нравилась ему в постели, понимаешь? Его все не устраивало. Он срывался из-за пустяков, а я срывалась из-за того, что срывался он. Брак рушился на глазах. А вина тому — молодая щелка, которую он нанял на работу за три месяца до рождения этой крохи. — Она заглянула в коляску и ударила пальцем по свисающей над младенцем погремушке. — Если бы не белобрысая шалава, младше и меня, и бывшего лет на десять, бывший бывшим бы не стал.

— Понимаю тебя. Я тоже была в схожей ситуации и не единожды. У меня же двое, старшему — шесть.

— Как ты смогла удержать мужа? Приковала к батарее?

Они позволили себе хохотнуть. Та, что не одиночка, оглянулась по сторонам (я в это время успел поднять глаза в небо, делая вид, что наблюдаю за самолетом, от которого осталась большая белая, слегка искривленная полоса, и не замечаю ни их, ни их разговора) и, прикрывая ладонью рот (ей это не помогло), попыталась прошептать:

— Только никому не рассказывай. — Она прижала палец к губам. — Мы покуриваем травку. Потом, навеселе, я беру у мужа в рот, а он… ты сама понимаешь.

«Оральный секс» — последнее, что я услышал из их задушевной беседы.

Возвращаться домой, пока не увижусь с Витькой, я наотрез отказался. Разговор мамаш вернул мне жажду мести, натравил меня. Даже не разговор — несколько слов. Какие? Если поочередно, то: давала, козел, покуривали, беру.

ПОЧЕМУ ЭТИ?

Ответ прост, Профессор: они напомнили мне Настю и Лизу из школьного туалета, которые хотели дать Козлову и взять у него в рот. «Козел» тоже ассоциируется только с одним и все тем же человеком, по которому сохнут все те же Настя и Лиза. Они, кстати, тоже покуривали сигареты, но «покуриваем» той мамаши имело совсем другую ассоциацию. «Покуриваем» мне напомнило о, возможно, однокоренной Курямбии. Именно о Курямбии, в которой должен, просто обязан был находиться Витька. Именно о Курямбии, вход которой прикрыт куском фанеры.

— Витька! — крикнул я, уже заглядывая в темный подвал. — Ты тут? Эй! Ты здесь?

Я заглянул глубже, надеясь увидеть рассеивающееся свечение, пробирающееся по коридору, по лабиринтам черного подвала от картонного логова друга. Сначала погрузился с головой, потом — по пояс, затем упал на груду каких-то досок, разваленных по полу.