Античные хроники - Валентин Леженда

Преемником царя Лабдака стал его сын Лай, как видите сами, с не менее идиотским именем, чем у отца. Что ни говори, чтили фиванские цари свои традиции, поэтому никак не мог царь Лабдак назвать своего сына каким-нибудь нормальным именем, ну, скажем, Минилаем или Гипергавом, а назвал он его просто Лаем. Раз у самого имя, мягко говоря, странноватое, так пусть и сыночек помучается от издевательств сверстников.

Но оказался этот Лай редкой сволочью.

Ну, знаете, как в царских родах бывает. Один царь нормальный, второй тоже, а вот третий — сволочь. Да это прямо закон генной инженерии, которой в Аттике в то время заведовал бог плотской любви Эрот.

Все припомнил своему папаше жестокий Лай: и имя свое обидное, и издевательства сверстников, и нелюбовь девушек, которые никогда не садились к нему в колесницу в отличие от колесниц прочих знатных молодых людей.

До того задразнили сверстники сына Лабдака, что от него и в самом деле стало псиной вонять. Все окрестные собаки так прямо и сбегались, когда Лай на колеснице круги вокруг царского дворца наяривал в поисках симпатичной молоденькой фемины.

Отравил в один прекрасный день Лай Лабдака (однако как здорово звучит! — Авт.). Отравил скисшей настойкой столетника, когда его отец немного простудился.

Перешел после смерти отца царский трон к неблагодарному Лаю, и первое, что сделал новый владыка Фив, так это…

А вы что подумали?

Ну конечно же истребил всех бродячих собак.

Зря, глупо, но такой уж он был человек, Лай этот. Помнил обиды — и правильно делал.

Правда, вся Аттика над молодым фиванским царем после истребления бродячих собак смеялась, но Лай не унывал и все оскорбления на покрытые воском дощечки старательно записывал.

Ох и много собралось в царском дворце этих самых дощечек, весь тронный зал был ими завален.

Но особенно потешался над Лаем некий царь Пелопс, чувство юмора у которого было особенно сильно развито. И вот решил фиванский царь отомстить Пелопсу, жестоко отомстить.

Поехал он однажды к царю-юмористу в гости в далекую Пису (это не опечатка! — Авт.). Погостил, покуралесил, провонял псиной все царские покои и через неделю домой вернулся, прирезав напоследок двух любимых царских болонок. Но не в этом заключалась страшная месть жестокого Лая. Похитил он у царя Пелопса сына, которого звали и вовсе не переводимо на нормальный язык, а потому все его величали попросту — Хрисиппом.

Хрисипп вечно шатался по дворцу Пелопса в сандалию пьяный, и похитить его не представляло никакого труда.

Да и не похищал на самом деле его Лай, ибо сам Хрисипп попросил увезти себя из Писы, так как достали его нарекания престарелого отца, что он де ничего целыми днями не делает, а лишь вино хлещет и на расстроенной эоле бренчит.

Лай сразу же предложил Хрисиппу воспользоваться верной скисшей настойкой столетника и тра-вануть задержавшегося на этом свете папашу. Он даже достал из-за пазухи заветный флакончик и продемонстрировал его чудесное действие на местном садовнике, который скончался в ужасных судорогах. Но, как оказалось, становиться царем в планы ленивого юноши совершенно не входило. Договорились они, что вроде как похитит Лай Хрисиппа и пошлет через некоторое время с гонцом безутешному отцу отрезанную ногу наследника. Хрисипп с готовностью согласился на ампутацию, но Лай не был садистом, несмотря на свою вопиющую кровожадность. Он приказал отрезать ногу одному мертвому эфиопу, попавшему под колесницу. Ну и что с того, что нога была черная? Может быть, на чужбине Хрисипп сильно загорел.

Короче, доконала эта нога несчастного Пелопса, и в припадке старческого слабоумия проклял он Лая, попросив всемогущих богов покарать похитителя сына.

При этом слабоумный идиот даже сумел уточнить как. Молил он богов, чтобы погубил Лая его же родной сын.

Ну, олимпийцы, понятное дело, просьбе царя вняли. Сделать кому-нибудь гадость — это было у них за милое дело. А вот если кто молил их урожайный год послать, то тут всемогущие боги были глухи к просьбам смертных.

Вскоре женился царь Лай на молодой красавице Иокасте и жил себе в Семивратных Фивах, проблем никаких не зная.

Но вот незадача — не было у них с царицей детей. Лай даже к Эроту обращался, мол, может, не то что-то делаю? Но Эрот, незримо присутствуя в спальне супругов, сказал царю, что все он правильно делает, вот только кряхтит слишком громко.

Но разве это помеха для обыкновенного зачатия?

Отправился Лай по совету бога плотской любви в Дельфы, в храм Аполлона, вопросить о причине этой своей бездетности. (Почему именно Аполлона, не знаю. Но так у Куна. — Авт.)

Странный ответ дала жрица храма пифия (не путать с пифосом — бочкой для вина). Сначала она заявила, что Аполлон согласен помочь с зачатием, проведя ночь любви с женой Лая.

На это Лай послал бога подальше, пригрозив забрать принесенные слугами дары: десять коз, десять баранов и всевозможную птицу. Аполлон призадумался, и вот что заявила Лаю впавшая в наркотический транс жрица:

— Всемогущие боги выполнят твое желание. Родится у тебя скоро сын. Но знай, что погибнешь ты от его руки, и тогда исполнится проклятие царя Пелопса. (Ей-богу, мне эти олимпийцы начинают нравиться все больше и больше. — Авт.)

— Ах так!!! — гневно взревел Лай и увел из храма всех коз, баранов и птиц, оставив бога Аполлона с длинным эллинским носом.

И ведь был прав.

Вернулся домой разгневанный Лай, и вскоре, как по волшебству, родился у них с Иокастой сын. Тут-то фиванский царь и забеспокоился уже на полном серьезе.

Тут ему уже стало не до шуток.

Лай даже к люльке с младенцем боялся подойти, дабы тот ненароком не огрел родного папулю погремушкой.

Решил фиванский царь от сынишки избавиться, но только не убить. Упаси Зевс, такой кошмар Лаю даже в страшном сне привидеться не мог.

Убить собственного сына?!

Это потом историки вроде алкоголика Софоклюса наврали с три короба. На самом же деле Лай на сына даже руки никогда не поднимал. Да он вообще, как уже было сказано, опасался к нему ближе чем на двадцать шагов подходить.

Как только исполнилось безымянному ребенку фиванского царя пять лет, так и решил Лай отдать сыночка на воспитание бездетному царю Полибу, проживавшему в горах Средней Греции.

С радостью взял себе царь приемного сына, назвав его вполне нормальным именем — Эдип. Так и рос Эдип во дворце у царя Полиба и жены его Меропы, которые называли его сыном, да и сам Эдип считал их своими родными предками.

Но однажды случилось непоправимое.

Присутствовал возмужавший Эдип на одном из многочисленных пиров вместе со своими друзьями. Много вина было выпито в тот день, развязались у молодых людей языки. Как оно бывает обычно, в подпитии слово стало опережать мысль. И вот один из друзей Эдипа по имени Полиний вдруг ни с того ни с сего обозвал Эдипа байстрюком.