Когда нет прощения - Виктор Серж

все та же. Я так боялась, если бы ты знал. Сядь, говорю тебе. Есть хочешь?

Пол прогнулся под шагами гостя. Бригитта, худая, с цветами на вышитой блузе, похожими на пятна крови, спокойно улыбалась ему. «Послушайте, фройлейн. Я был его другом. Я вернулся в этот город, с восточного фронта на западный фронт… Если еще есть фронты… Я искал вас. Дома больше не было, мне указали на этот…»

– Но больше ничего нет, – сказала Бригитта. – Это естественно. Разве я существую? А вы, вы существуете?

Он опустил голову.

– Я не знал, куда идти… Компания наша распалась. Бараки сгорели… Бои идут совсем близко отсюда, вы знаете это? Город скоро падет…

– Падет? Куда?

Преодолев утомление, эти особые слова: «Разве я существую? А вы, вы существуете?» – дошли до сознания мужчины. Он в отчаянии оглядел комнату. Здесь для него нет убежища. Снаружи патрули. Расстреливают для примера. Пример чего? Она безумна. Они позади. Нужно идти. Посплю в яме. Завтра будет видно. Завтра будет хуже, чем вчера. Настоящая агония. Все танки уничтожены. «Постарайтесь понять меня, Бригитта. Мне нужно идти. Спокойной ночи, Бригитта.»

Он взялся за ручку двери, когда тишину прорезал шорох. Шорох, который могла бы издать крыса, обгладывающая кость. Он обернулся. Бригитта стучала зубами. Она дрожала с головы до ног. «Не уходи снова. Я так долго ждала тебя. Я знала, что ты жив. Я выучила твои письма наизусть. Мне страшно». Он привлек ее к себе. Сильной рукой обхватил плечи Бригитты, обдал ее горячим дыханием. «Успокойтесь. Не бойтесь… Вам больше нечего бояться…» Крыса перестала ворочаться в могиле. «Ты согреваешь меня, – шептала Бригитта, – до самой души. Это душа дрожала от холода…» Положив руки на грудь мужчины, который сжимал ее лицо, Бригитта успокоилась. От нее к нему неуловимо перетекала тоска. Гюнтер, не моргая, глядел на трепещущее пламя свечи. Так мало огня? Да огонь ли это? Подлинный огонь – это тот, что вырывает из опустошенной земли слепящие черные снопы. Он уничтожает людей, деревья, превращая машину в содрогающуюся груду металла…

(Так: снаряд летел с ураганным – раздирающим – шумом, заставив людей вжаться в землю; большой зеленовато-серый жук зигзагами двигался по дороге… Снаряд, должно быть, разорвался в нескольких шагах от этой машины; когда люди подбежали, опаленные волной горячего воздуха, вокруг перевернувшегося остова грузовика клубился дым… Ни шины, ни стекла не уцелели; от трех унтеров, подобранных в пути накануне, не осталось ничего. Это было так странно, что отделение стало копаться в земле, превращенной в светлую пыль… Смерть исчезала: нет больше ее пляски! На обочине большой овальной раной зияла воронка; и больше ничего на земле, омытой огнем, ни червячка, ни корешка, ни стебелька травы… Гюнтер пытался вспомнить себя: лицо страдающего запором инженера. Высокий воротничок, знаки отличия, сияющая чистотой фуражка… Ему не доверяли, он был неудобен. Его руки без перчаток казались крючковатыми: руки трупа, который упорно увлекает целую дивизию в контратаки во время отступления, в иной мир трупов армий и народов… Дисциплинированным массам в преддверии рая не хватало лишь останков генерала… – Гюнтер не думал обо всем этом, но вновь пережил в минуту тишины. «Нет больше воинов: только бедные малые один на один с извержениями вулканов… Космос бредит… ЭТО УЖЕ НЕ ОСТАНОВИТЬ…»)

Он с удивлением посмотрел на прижавшуюся к его груди молодую женщину, молчащую, будто уснувшую. И этот остов города, еще более бесплотный, чем Варшава, лежащий мертвым в первых лучах весеннего тепла! А он, Гюнтер, жил в холодной ясности огромной, мрачной и свинцовой звезды: солнца разрушения.

– Поговори со мной, – ласково сказала Бригитта. – Ты жив.

«Несомненно», – мысленно усмехнулся он. Разве спокойствие ночи сейчас не взорвется? Если нет, это будет немыслимо.

– Ты – реальный. Это не галлюцинация, правда? Иногда мне казалось, что я схожу с ума.

Он отвечал, ложь звучала уверенно: «Это не галлюцинация…», – но ни одна секунда не была для него действительно реальной. Что за двойник его говорит?

– Бригитта, я очень тепло отношусь к вам.

– Знаю. Скажи это еще раз.

Невозможно повторить. Невозможно пошевелиться, иначе очарование рассеется. Эта нерушимая неподвижность, возможно, счастливее, чем тоска. Но НЕТ НИЧЕГО НЕРУШИМОГО, РАЗРУШЕНО БУДЕТ ВСЕ. Гюнтер спросил:

– Вам лучше?

– Мне хорошо.

Он думал: я почти такой же неуравновешенный, как эта молодая женщина, я, разумный и сильный. Сильный – смешно. Хочется стать из бронзы, как изделие Круппа! В конце концов, сам начнешь верить в эту чушь, несмотря на урчащее брюхо и завихрения в мозгах…

– Бригитта, вам нужно отдохнуть.

– …Я твоя, смотри, почему же ты говоришь со мной как с чужой?

Хрупкость этой женщины начала возбуждать в нем животную жажду, хорошо ему знакомую. Всем солдатам она знакома. Праздные и переутомленные, их единственные добродетели – добродетели животных. Когда это было? Красивые женские ноги, застывшие в танце, откинутые в движении, в черных блестящих туфлях на высоких каблуках, выступали из-под груды камней; они едва начали синеть. Приятели начали отпускать сальные шуточки. Я подумал, что фотография этого будет хорошо смотреться рядом с другой, с изображением обожженной головы, еще властной, которую я видел в сгоревшем танке. А композицию озаглавить: «Божественная пара». Было жарко, он жаждал, желал эту женщину, но особенно хотелось спать. Бригитта, мне следовало бы убить тебя из симпатии, единственное достойное прощения убийство, самое трудное. Бригитта, знаешь ли ты, что наше время – чудовищное время насилия? У всех армий пора спаривания, они проходят через женщин – в опустевших городах, на фермах с провалившимися крышами, в лесах, вылизанных огнем. Крестьянки Польши, России, Сербии знают это, знают при приближении человека с оружием, бегут, но недолго, останавливаются, пошатываясь, с настороженно-испуганным взглядом, и сразу сбрасывают платье, под которым – только тело; ищут глазами брачное ложе из опавших листьев, травы, соломы, камней, куда бы лечь, чтобы все быстрее закончилось, чтобы заплатить за жизнь. Они знают, что есть кровавые скоты, которые потом душат или потрошат, об этом говорят по вечерам в девичьем кругу, после чтения писем с фронта от любимых. Но они знают также, что душители и потрошители все-таки являются исключением, и что гораздо чаще бойцы дарят сигареты, плитки шоколада, банки тушенки, деньги, не стоящие почти ничего, украденные с этой целью драгоценности. Большинство не дает ничего, они усмехаются или, отрезвев, испытывают глупый стыд. И, быть может, некоторые убивают лишь для того, чтобы убить этот стыд. Ты думаешь, безумная Бригитта, что я отличаюсь от остальных? Мы все одинаковы, это элементарно. А ты – как все самки, захваченные банальностью разрушения. И