Дороги и люди - Константин Багратович Серебряков

оно обратимо в самом себе, сама природа его есть обратимость... Нет, вижу по вашему лицу, что вы или не согласны со мной, или не понимаете меня. И физики, наверное, разорвут меня на части за подобную неграмотность. Но хочу ответить на ваш вопрос правдиво, а это и есть правда, как я ее понимаю. Историчность для меня — тоже особая, гегелевская.

Она замолчала. Ушла в себя...

Прервав молчание, я все-таки спросил, сколько еще частей книги «Человек и Время» она собирается написать.

— Одну или две. Я хочу довести книгу до Октябрьской революции... Ну, а вся остальная моя жизнь после Октября лежит перед читателем, почти уже рассказана во всем, что я за эти шестьдесят лет написала, живя и работая в новом мире, служа новому общественному строю. Конечными страницами «Человека и Времени» будет мой приход к Ленину... Я еще не знаю, как и что выйдет — работы много. И «Человек и Время» не последняя моя книга. Последней будет начатая параллельно этой, тоже очень личная, небольшая книга «За чтением Ленина». В ней я от писания как бы перехожу к чтению, сама становлюсь читателем.

XXII

Несколько лет назад в одном из своих интервью, Мариэтта Шагинян вспомнила прочитанный ею в детстве в какой-то немецкой книжке рассказ о бабочке.

Родилась бабочка, и перед ней открылась долгая-долгая жизнь. Сперва было утро со множеством минут и секунд, и ей оно показалось нескончаемым — так много она перевидела и налетала; потом пришел бесконечный день — целая вечность дня. И, наконец, вечер — сперва золотой от солнца, потом он порозовел, покраснел, посинел. Все это длилось и длилось, и бабочка устала. Потом пришла темнота, и с ней — конец жизни.

— Прочитав рассказ, я вдруг почувствовала протяженность времени: какое это большое, какое огромное количество времени — один-единственный день. И задумалась о том, как надо прожить свое время — не впустую, не зря, а всерьез, на пользу другим людям, чтобы, когда придет конец жизни, сказать себе удовлетворенно: сделала все, что могла, не испортила жизнь, не потеряла драгоценного, отмеренного мне времени.

Быть может, в особом осознании долготы времени — и одного-единственного и всех дней жизни — кроется еще одна разгадка колоссальной творческой энергии Мариэтты Шагинян.

...Это было в преддверии новой юбилейной даты — ей исполнялось девяносто лет. Семьдесят пять из них отданы литературе. Случай редкостный! И сейчас она пишет — почти каждое утро.

А здоровье? — спросит читатель. Может быть, этот феномен объясняется неслыханно крепким ее здоровьем. Нет, природа неумолима. К ней она была даже жестока. Природа лишила тринадцатилетнюю девочку слуха. Лишила на всю жизнь. И Мариэтта Сергеевна привыкла к этому. Теперь, в старости, природа подкралась к зрению...

Я застал ее среди великого множества пакетов. Они громоздились на столе, на стульях, на подоконнике. Груды пакетов с конвертами, пачки аккуратно перевязанных бумаг. Мариэтта Сергеевна рылась в них, то и дело наклоняя голову чуть ли не вплотную к бумагам и приставляя к прищуренным глазам большую лупу.

— Чем это вы заняты? — спросил я.

— Привожу в порядок архив... Но вот беда, почти ничего не вижу.

Я предложил свои услуги, сам, правда, не зная, в чем они могут состоять.

— Нет, вы только напутаете. Если хотите, поглядите кое-что. Здесь есть интересное.

Беру наугад один из пакетов. На нем надпись: «От ученых наших и зарубежных. 1935 г.». Не глядя запускаю руку в пакет и вынимаю на счастье первую попавшуюся бумагу.

Это не письмо, а чья-то рукопись. Английская. Откуда?

Мариэтта Сергеевна разглядывает рукопись.

— А-а, это мои сокровища с XV Международного конгресса физиологов в Ленинграде в 1935 году. Я там была корреспондентом «Правды» и за 16 дней ухитрилась написать 17 очерков и репортажей. Два последних прошли в одном номере. Под одним стояла подпись «Мариэтта Шагинян», под другим — скромнее: «М. Шагинян». Конгресс был замечательный, и мне удалось заполучить для «Правды» две статьи от крупных ученых — английского физиолога Арчибалда Хилла и японского физиолога Генити Като. Оригиналы остались у меня. То, что вы вытащили, и есть рукопись Хилла.

Другой конверт из Швейцарии. И опять с громким именем ученого — «тайного медицинского советника», биохимика и физиолога Эмиля Абдерхальдена.

— У этого письма своя маленькая история, — заметила Мариэтта Сергеевна. — На обеде у академика Штерн Лины Соломоновны меня посадили рядом с гостем из Швейцарии; с ним нужно было говорить по-немецки. Узнав, что я писатель, Абдерхальден спросил, нет ли у меня книги, переведенной на немецкий. А в то время как раз вышла на немецком моя «Гидроцентраль», и на следующий день я ему эту книгу послала в гостиницу. Позже узнала, что обо мне справлялся профессор Борис Ильич Збарский. Оказалось, он получил письмо от Абдерхальдена, который просил сообщить ему адрес «дамы, что сидела рядом с ним на обеде у Штерн». Прошло месяца полтора, и вот пришло от него письмо уже мне. Вы его держите в руке.

«...Я читал Ваше произведение с огромным интересом... Шлю Вам сердечное спасибо за то, что Вы его сделали доступным мне...» — писал ученый.

— Ну, вытягивайте еще «билетик на счастье», — с полуулыбкой сказала Мариэтта Сергеевна.

Из другого пакета я вытянул сразу несколько писем. От академика Вячеслава Петровича Волгина: он писал Мариэтте Шагинян, с каким большим вниманием прочел ее работу «Утопия» Низами». От Игоря Грабаря — о ее книге «Гёте». Открытка на итальянском языке от Бруно Понтекорво...

А вот письмо, подаренное ей «Литературной газетой». В июне 1957 года газета опубликовала большую статью Шагинян об Альберте Швейцере. Это был ее отклик на речь восьмидесятидвухлетнего ученого, требовавшего прекратить испытания атомной бомбы. Статья стала известна знаменитому врачу, и он прислал письмо в «Литературную газету» с теплыми словами о «мадам Шагинян».

Письма, письма... Датированные еще дореволюционными годами — от профессора Александра Евгеньевича Грузинского, профессора Дмитрия Николаевича Овсянико-Куликовского, даже от Петра Струве, когда он редактировал «Русскую мысль» в Петрограде. Вот письма Андрея Белого, Зинаиды Гиппиус... Читатель о них уже знает по главам «Человек и Время». Много писем Сергея Рахманинова — об этом тоже написано в воспоминаниях. От Блока, Ромена Роллана. От Ахматовой, Мандельштама, Елизаветы Полонской, А. Ф. Кони, Заболоцкого, Зощенко, Слонимского...

Особый