Род-Айленд блюз - Фэй Уэлдон

В десять часов утра в понедельник Фелисити уже ждала в своей комнате у двери на террасу, готовая к запланированной на сегодня таинственной поездке. Она наряжалась тщательно, не спеша, упиваясь приятным ожиданием, не упуская ни пятнышка, ни складки. Так она собиралась из дому когда-то в молодости, когда кожа у нее была гладкой и щеки не обвисли. Но не важно. Только одной женщине в мире выпало на роду, заглянув в зеркало, услышать: “Ты прекрасней всех на свете”, а если уж не так, то не все ли равно? И если зеркальце все-таки тебе когда-то это сказало, то ты начинала, как злая фея, придираться к Белоснежке, и все тебя ненавидели. К тому же красота — это ведь ненадолго, с ней одно сплошное беспокойство и огорчение. Фелисити уже давно махнула на нее рукой. Она перехватила в зеркале взгляд доктора Роузблума, похоже, что одобрительный.

Правда, она пропустит лекцию некоей Глории Фенстервик, бакалавра философии, на тему “Как прошлое питает наш сегодняшний день”, а также праздничный обед — пирог с ветчиной, зеленый салат и отварной картофель. Недавно Фелисити заказала в издательстве, специализирующемся на сочинениях о здоровом образе жизни и мыслей, книгу “Салат, бессловесный убийца”, получив ее, оставила на видном месте в столовой, но сестрица Доун не преминула немедленно доставить этот душеспасительный труд ей в комнату. Лекция и обед — небольшая потеря.

Под окнами прокатился шикарный красный “сааб” с Уильямом за рулем, завернул к парадному крыльцу “Золотой чаши” и припарковался на законном месте. С тайнами было покончено. Из машины вышел Уильям Джонсон, на сей раз нарядный, в бело-голубой полосатой рубашке, желто-красном галстуке, темно-синем костюме и в начищенных мокасинах, может быть даже от Гуччи.

Фелисити, одетая строже обычного, без своих непременных шарфов и платков, в темно-серых, бурых и других сдержанных тонах, не стала медлить, пока ее вызовут из номера, а вышла и поспешила к стойке у входа, где ее ждал Уильям. Сразу же, как по волшебству, появилась сестра Доун с возражениями, что Фелисити не отказалась заранее от обеда и что выезжать из дому в такую погоду рискованно, а мистер Джонсон, пригласив ее, поступил безответственно.

— Какие пустяки, — пожала плечами Фелисити. — Погода прекрасная. Мы с мистером Джонсоном едем развлечься, я думаю, погоду мы вообще не заметим.

Сестра Доун сказала, что ей очень жаль, она надеялась, что мисс Фелисити будет сегодня рядом и поможет доктору Бронстейну удержаться в границах здравого рассудка.

— Что вы хотите сказать? — встревожилась Фелисити и остановилась на пути к выходу, отпустив локоть Уильяма.

— Бедный доктор Бронстейн, — вздохнула сестра Доун, — теряет представление о реальности. Раньше, до новейших научных открытий, мы это называли старческим слабоумием. Он так любит поболтать с вами, это его бодрит. Он назначен на освидетельствование сразу после обеда; не хотелось бы, чтобы он произвел неблагоприятное впечатление.

— Что еще за освидетельствование?

— Психиатрическое. Родные считают, что его пора признать финансово неправомочным и перевести в Западный флигель для более тщательного ухода. Доктор Грепалли тоже считает, что он будоражит других своими бредовыми разговорами. Этого нельзя допускать. Бедный доктор Бронстейн. Знаете ведь, какие вопросы задают психиатры для проверки, понимает ли пациент, где он находится и кто он такой? Который сейчас год, кто у нас президент, где находится Косово — в таком роде.

Фелисити прислонилась к одной из древнеримских колонн. На нее вдруг накатила слабость. Уильям поддержал ее за локоть.

— Ай-яй-яй, — посочувствовала сестра Доун. — Надеюсь, я вас не расстроила. Я уверена, что доктор Бронстейн пройдет осмотр успешно. Но нам всем будет его так не хватать, если придется перевести его в Западный флигель. А вам особенно, мисс Фелисити, вы же с ним такие друзья. Вы не волнуйтесь, я замолвлю за него слово, а моя рекомендация чего-нибудь да стоит.

— Один раз заплатишь “датские деньги”[13]— и уже от датчанина не отвяжешься, — произнесла загадочную фразу Фелисити, придя в себя. — Я поступлю как собиралась, а вам спасибо, что сказали.

Она улыбнулась Уильяму, и они направились к выходу.

— Желаю приятно провести время! — крикнула им вдогонку сестра Доун.

— Я и не подозревала, что ты можешь выглядеть таким франтом, — сказала Фелисити.

— Мне на той неделе привалила удача. — Уильям поискал глазами деревяшку, чтобы постучать.

— Если я не ошибаюсь, все эти вещи — новые.

— Я съездил в Хартфорд. Не мог же я ударить в грязь лицом перед тобой.

— А машина?

— Нравится тебе?

— Очень.

— Это все тебе, — сказал он. — Все ради тебя.

Уильям поехал по 95-му шоссе на север, свернул на 92-м повороте и дальше по 2-му шоссе покатил в западном направлении. Лес вдоль дороги порой подходил к асфальту вплотную, а в других местах надменно отступал, так что видны были вершины холмов; глаз привыкал к приглушенным коричневым и зеленым тонам. День был ясный, мир казался молодым и бодрым. Фелисити представлялось совершенно естественным, что она едет рядом с Уильямом, будто всю жизнь просидела с ним бок о бок. Все правильно. Он вел машину уверенно, на большой скорости, как будто помолодел со вчерашнего дня на добрых двадцать лет и готовится показать себя миру в своей лучшей форме, словно ему не терпится добраться до цели. Домой мужчины всегда едут медленнее. О докторе Бронстейне Фелисити старалась не думать. Сестра Доун с ней разговаривала глупо и злобно. А даже если славному доктору и предстояло сегодня психиатрическое освидетельствование, в чем Фелисити далеко не убеждена, маловероятно, чтобы застольная беседа с нею могла бы значительно повлиять на его душевное состояние. Он имел обыкновение рассуждать, а она сидела и слушала; оживленным диалогом это никак не назовешь. Конечно, можно было бы удостовериться, что он знает, какой нынче год и как фамилия президента, и вместе отыскать на карте Косово. Фелисити отмахнулась от этих мыслей. Сегодня ее день, и она не позволит сестре Доун его испортить. С Уильямом она советоваться не стала, разве ему приятно было бы узнать, что она думает о другом мужчине? Даже если доктора Бронстейна и переведут в Западный флигель, Уильяма это нисколько не огорчит; да и самого доктора Бронстейна, может быть, тоже, откуда ей знать? Оттого что она, Фелисити, панически боится очутиться в Западном флигеле, попасть в зависимость от необязательных забот обслуживающего персонала, год за годом дуреть от транквилизаторов, тупеть от болеутоляющих средств и превратиться в лежачую больную, причиняя всем неприятности и вызывая общее раздражение, — из всего этого вовсе еще не следует, что и другие люди разделяют ее страхи. Кто-то, возможно, обрадуется, что можно будет отдохнуть, что не надо больше принимать решения и сокрушаться об утраченных возможностях. Есть такие, кому глубоко безразлично, что думают о них другие, их занимает только, что думают о других они сами. В Западном флигеле доктор Бронстейн сможет рассуждать сам с собой, не всматриваясь в лицо безмолвного слушателя. Она понимала, что напрасно утешает себя, надо было выполнить долг дружбы и не уезжать. Но когда бывало, чтобы женщина предпочла друга поклоннику?