Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

— От его заскоков трудно отбиться, — процедил Виноградов, — но я сумел.

Григорьеву уже рассказали, что Виноградов считался когда-то минаевским любимцем. Тот хвалил его и продвигал, но лет десять назад случилось между ними нечто такое, отчего их отношения в один миг, с треском и дымом, обернулись взаимной ненавистью. По уверениям одних, виноват был сам молодой Виноградов, который начал обхаживать — и не без успеха — молодую секретаршу Минаева. Другие утверждали, что причиной всему потрясение, испытанное Минаевым, когда он узнал, что молокосос Виноградов, первым на предприятии защитивший кандидатскую диссертацию, будет теперь получать зарплату больше, чем у него самого. Так или иначе, секретарша внезапно уволилась, Минаев на всех совещаниях по любому поводу стал Виноградова бранить, а Виноградов, хоть сохранил законный оклад кандидата наук и получал, действительно, больше неостепененного директора, но, как был десять лет назад начальником небольшого отдела, так им и остался.

— Никаких договоров с «Энергетиком», — сказал Виноградов, — пусть хоть десять техзаданий присылают! Полгода, а то и годик, поизучаем эту штучку свободно, без всяких планов и графиков, затраты будем на другую тематику раскидывать. А там — посмотрим.

Он придвинул колодочку к Григорьеву:

— Я всё думал, какую бы вам работу поинтереснее предложить. Вот и нашлось дело. Точечку видите между электродами? Какая-то плёночка нанесена, и, похоже, вся хитрость американская — в ней. Как бы узнать, из чего она состоит? Ведь пылинку не отцарапать, до того крохотная. В общем, действуйте!

Григорьев с опаской взял партизанский трофей. Поглядел на виноградовский сейф. Спросил:

— А где мне ее хранить?

— Как где? У вас же собственный стол теперь есть. Вот, в столе и храните.

— Там поломано всё, ни один ящик не закрывается. Но я приспособлю замочек.

Виноградов наморщил нос, рассмеялся, махнул рукой:

— Да кто ее тронет! Постарайтесь только не потерять.

Лето 1970-го. Испуганное лицо Нины, когда она сказала ему, что забеременела.

Это потом она смирилась. Подумав, решила: действительно, пора. Ведь ей в августе исполнялось уже двадцать пять лет.

И это потом, еще позже, когда беременность стала заметной, оказалась она и в таком состоянии удивительно чиста и красива, только по-особому: похудевшее лицо меловой белизны, расширенные, налившиеся тревогой синие глаза. Ни пятен, ни тошноты, аккуратный живот, казалось, совсем не портил фигуру.

Всё это было потом. А тогда, летом семидесятого, была первая реакция: испуг и смертельная обида на него. Молчание, тяжкое вдвоем.

И тогда же, в конце лета, пугающей двойной волной — бодрых публикаций и передач, панических слухов и страха — прокатилось по всей стране с юга на север известие об эпидемии холеры, начавшейся в Астрахани и разнесшейся поветрием по другим южным областям. Говорили об опустевших курортных городах, о десятках поездов, остановленных по пути с юга в карантинном ожидании. И все слухи оказались правдой! Вырвавшиеся оттуда отпускники со злостью рассказывали о том, как держали их под оцеплением в этих стоящих поездах, накаленных солнцем, со скудной и мерзкой кормежкой из полевых кухонь, с нестерпимой вонью от наспех сколоченных возле путей будочек-уборных, непрерывно заливаемых хлоркой.

В газетах печатали фотографии ярко освещенных вечерних улиц Астрахани с сияющими витринами магазинов и деловитыми прохожими. Кричали заголовки: «Город спокоен, город борется!» Возникало ощущение дурной фантасмагории: какая эпидемия, какая холера?! Это же средневековье! Как может что-нибудь подобное происходить в Советском Союзе во второй половине двадцатого века?! Да что же такое творится?..

А в сентябре с опустившейся на Луну космической станции скатился решетчатыми колесами на каменистую поверхность управляемый с Земли советский «Луноход». Гремело газетное ликование. Гремела по радио новая космическая песня: «Эй, раздайтесь, небеса, перед силой колеса!» Но было в этом громе уже что-то натужное.

В утренней трамвайной давке чей-то голос расхваливал наших: сумели вывернуться с «Луноходом», в пику американцам что-то по-особенному сделать. Но его перебивали. Кто-то кричал: «Да американцы на Луне до этой таратайки доберутся, колеса ей пообрывают и на боку слово нацарапают с ихнего мата!» Вокруг смеялись.

И это были те же самые люди, которые девять лет назад, в день полета Гагарина, кричали на улице «ура!», «космос наш!» и толпами стекались качать случайно встреченных офицеров в фуражках с голубыми околышами и авиационными «крылышками». Почему всё так переменилось? А если бы мы не отстали, если бы не американские астронавты, а наши космонавты первыми высадились на Луне? Что чувствовали бы тогда эти люди, как бы они вели себя? Что чувствовал бы он сам, ведь он тоже один из них? Теперь он уже не находил ответа.

Перед Виноградовым лежал альбом светокопий с чертежами какого-то прибора.

— Ну что, — сказал он, — осень на дворе. Холера, кажется, утихла. Можешь в командировку съездить?

Он как-то незаметно перешел с Григорьевым на «ты», но это не было обидное «ты».

— Куда, Виктор Владимирович?

— На Украину, завод «Сорокалетия Октября». Вот по этому изделию. Плывет по сопротивлению изоляции, приемка уже несколько партий остановила.

Григорьев взял раскрытый альбом, стал рассматривать сборочный чертеж.

— Больное, больное изделие, — сказал Виноградов. — И конструкция неудачная, и материалы неправильно подобраны. Раз в несколько лет случается это: после влаготепловых испытаний проводимость в изоляции появляется.

— А что мне можно будет изменить? — спросил Григорьев. — В конструкции, в материалах?

Виноградов внимательно посмотрел на него, улыбнулся и сказал раздельно:

— Ни-че-го! Документация на изделие утверждена и согласована. Да чтобы провод у него на миллиметр удлинить, надо три года переписки, испытаний, комиссий.

— Но как же я тогда?..

— А вот так! Надо там пробить с ОТК и заказчиком решение о переиспытании партий. В крайнем случае, о стопроцентной разбраковке, пусть завод помучается. И просмотри внимательно всю их технологию, все сертификаты на материалы. Если найдешь какой-нибудь прокол, отрази в акте. Но — осторожно, чтоб изготовленные изделия совсем не загубить!

Григорьев растерянно перелистывал чертежи деталей. Вот так задание: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

Виноградов достал бланк командировочного удостоверения:

— Будешь оформлять, попроси в бухгалтерии штамп поставить: «Разрешается купейный вагон и самолет». Ты, кстати, самолет хорошо переносишь?

— Наверное. Я еще никогда не летал.

— Вот и попробуй. Сутки туда сэкономишь, сутки обратно. — Виноградов подмигнул: — Лучше двое суток с молодой женой провести, чем в поезде трястись!