Саквояж со светлым будущим - Татьяна Устинова

Он был непоправимо, чудовищно, абсолютно мертв.

***

— Ерунда какая-то, — осторожно сказал Весник. — Просто чушьсобачья! Как он там оказался?! Ну, ты же детективный гений, придумайчто-нибудь!

— Да какой я тебе гений!

— А кто ж ты! Ты гений наш, а мы все простые смертные. Такчто тебе и карты в руки.

— Илья, не приставай к Дмитрию Андреевичу, — тихо попросилаМаша.

Маленькими глотками она пила кофе и заедала его почему-токуском черного хлеба, хотя на буфете всего было полно — и ветчина, и овсянка, иомлеты, и белая рыбка, и даже розовое от сытости сало, порезанное «скибочками»,как говаривала Машина мать.

В столовой их было четверо — Весник, Родионов, Маша иМирославин «чоловик», кажется, так и не пришедший в себя после вчерашнихвозлияний. Трудно даже сказать, осознал он ночное происшествие или оноблагополучно осталось за гранью его измученного горилкой сознания. По крайнеймере, никаких признаков понимания он не подавал, сидел в конце стола, отдельноот москвичей, уставившись остановившимся взором в угол и странно вывернув шею.

Вдалеке кто-то что-то громко говорил по-украински, разобратьбыло невозможно. Маша уже давно заметила, что при всей схожести украинская речьсильно отличается от русской и трудно что-либо понять, когда говорят быстро илина каком-нибудь специфическом диалекте.

— Кто мог его убить?

Родионов хлебнул из чашки, поморщился и запил из стакана.Кофе был скверный, едва теплый и слабый.

— Да кто угодно. Предвыборная борьба.

Весник закурил и осторожно засмеялся. Хохотать было как-тоне слишком прилично, вот он и старался не хохотать.

— Борьба-то борьбой, только способ убийства какой-то странный.Зарезать кандидата в украинские президенты в чужом доме, да еще в чужойспальне, да еще… так конкретно зарезать?!

— Что значит — конкретно?

— Ты видел, сколько там было кровищи?

Родионов пожал плечами.

— Это я его нашел, — напомнил он. — Все я видел.

— Ну?!

— Что — ну?

Весник вздохнул протяжно, как терпеливый учитель, пытающийсядобиться от ученика правильного ответа на вопрос, сколько будет трижды семь.

— Что ты думаешь?

Похоже, Родионову польстило, что начальник и профессионалИлья Весник пытается выяснить у него, что случилось.

— На заказуху не похоже. Киллер стрелял бы из пистолета,пистолет бы бросил и ушел незамеченным.

— Так и этот ушел незамеченным!

— Маша видела нож. Она же все рассказала этим самым, изместной жандармерии!

— Милиции, — буркнул Весник. — Здесь не жандармерия, амилиция.

— Да какая разница!

Весник некоторое время курил в молчании, а потом опятьпривязался:

— Выходит, тот, который мылся, под каким-то предлогомзаманил Головко в комнату, зарезал его… Сколько там ножевых ранений, онисказали?

— Двадцать семь, — уныло ответила Маша Вепренцева. —Двадцать семь ножевых ранений.

— Ну вот. Нанес, значит, ему двадцать семь ножевых ранений ипотом зачем-то поперся в соседнюю комнату. Так, что ли, выходит?

Родионов молчал. Глотал кофе и морщился.

Все они были перепуганы и ни за что не желали друг другу вэтом признаваться.

Труп Бориса Дмитриевича Головко, «кандидата в украинскиебатьки», как накануне выразился Весник, был страшен. Так страшен, что писательАркадий Воздвиженский, картинно глотая остывший кофе, подумывал трусливо, что,пожалуй, надо бы воздержаться от такого грязного способа убийства, хотя бы вновой книжке. Дмитрий же Родионов, пристально наблюдавший за тем, как еговторое — или первое! — «я» глотает дрянной кофе, думал только о том, что нужносрочно отвлечься, перестать думать, вспоминать, как на полу в самой серединесветлого ковра лежало «это», потому что «оно» не было человеком!

Уже.

А может, и никогда не было человеком, потому что человек —это все-таки нечто совсем другое, не просто куча обмякшей, пропитанной кровьюплоти со странно вывернутыми конечностями.

Знаменитый детективщик Воздвиженский, ловко укладывавшийтрупы налево и направо в книгах, иногда безмятежно терявший их в загадочныхкомпьютерных файлах, никогда не думал, что убийство — это так… ошеломляюще. Такбезысходно. Так грязно. Так отвратительно.

Еще он никогда не думал, что это так тяжело, физическитяжело — перевернуть мертвое тело, как будто оно весит несколько тонн!…Перевернуть и увидеть, во что превратилось то, что раньше было животом. Раньше,когда «это» еще было человеком.

От запаха крови Родионова так мутило, что он сосредоточилсятолько на том, чтобы не помчаться в ванную и не выворачиваться там наизнанкунад унитазом, унизительно, позорно.

Если бы не Маша Вепренцева, которая коротко дышала у него заспиной и все время повторяла: «Дима, не волнуйся, не волнуйся, ничегострашного!» — если бы не она, его бы непременно вырвало. И еще он немножкопомнил про Сильвестра, которого мать немедленно вытолкала взашей, как толькоона увидела на полу «это». Она вытолкала его и дрожащим пальцем стала тыкать вкнопки телефона, потом прибежал Весник и еще какие-то люди, и Родионовупочему-то запомнилось бледное и ничего не выражающее лицо Катерины Кольцовой.

Катерина моментально увела детей, которые с любопытными инаивными лицами и с разинутыми ртами сразу же замаячили в дверном проеме. Потомзавизжала Мирослава, и визжала так, что Родионов несколько раз попыталсязаткнуть себе уши и все отдергивал руки, потому что этот жест казался емунеприличным, и он ругал себя за него.

Что это такое было? Кто это сделал?! Зачем?!

Приехали какие-то многочисленные машины, и люди в форме ибелых халатах, так много, будто собирались отбивать атаку многотысячной армииили проводить сразу несколько сложных хирургических операций. Потом приехалилюди в пиджаках и галстуках, несмотря на глухое ночное время, и еще какие-тослуживые в другой форме, и теплая южная весенняя ночь постепенно превратилась ввязкий кошмар, залитый желтым электрическим светом, и от осознания этогокошмара словно иголка колола мозг.

Родионов тряс головой, все хотел вытряхнуть из мозга иголку,а она колола все сильнее и сильнее. В глазах темнело от острой и тонкой боли.

Никто не спал, и утро наступило такое же желтое иотвратительное, как давешний электрический свет, измучивший мозг.