Экспансия-2. Безоблачное небо Испании - Юлиан Семенов

— Роберт, а что происходит с Брехтом?

— По-моему, ничего особенного. Обычная проверка — иначе нельзя. Если я намерен проверять родственников матушки — а я говорю это серьезно, — то отчего мы не можем задать человеку вопросы, если они возникли?

— Что грозит Эйслеру?

— Ничего ему не грозит… Наслушались сплетен в Европе — и запаниковали… Мне тоже не по душе дилетантство и некомпетентность тех, кто задает вопросы в Комиссии, но даже конституция не гарантирует нас от дураков. От фальшивого обвинения — да, а это, по-моему, важнее.

— Вы знаете, что он помогал мне перед тем, как я был заброшен в тыл к наци?

— Знаю.

— Его нельзя дать в обиду, Роберт.

— А кто вам сказал, что мы намерены дать его в обиду? Будьте уверены, в Штатах умеют защищать честных людей.

Роумэн помолчал, оценивая сказанное Макайром: сейчас нет смысла давить; он достаточно ясно определил свою позицию, вполне пристойна.

— Послушайте, Роберт… Я хочу внести предложение… Нет, погодите, перед этим я хочу спросить вас: вы мне верите?

— Как себе.

— Спасибо. Второе. Имеете ли вы контакты с пунктами охраны и слежения за русскими миссиями в Латинской Америке?

— Конечно.

— Информация поступает ежедневно?

— Да.

— А копии фотографий лиц, входящих в русские посольства?

— Это — с почтой, раз в две недели.

— Если вы запросите Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро и Сантьяго-де-Чили… Впрочем, Венесуэлу и Боготу тоже… Вам смогут прислать фотографии новеньких?

— Хотите поглядеть Штирлица? Или Пепе?

— Штирлица. Пепе вряд ли. Думаю, он объявится здесь.

— Мы его хорошо встретим.

— Не сомневаюсь…

Макайр снял трубку телефона, набрал номер, поинтересовался, можно ли соединиться с Барри, выслушал ответ, кивнул, пояснил Роумэну, что тот в соседнем зале проводит совещание, сейчас его позовут; мило поприветствовал шефа отдела, занимавшегося контактами с секретными службами на юге континента, изложил просьбу, снова кивнул Роумэну, шепнул, что дело сработано, привезут самолетом, поблагодарил собеседника за помощь, попросил передать привет его очаровательной жене — она помолодела на десять лет, пусть запатентует свой секрет — и сразу же набрал второй номер.

— Кэлли, это Макайр, не сочтите за труд посмотреть, причем срочно, сейчас же, телеграммы с юга. Меня интересуют данные о лицах, не зарегистрированных ранее при входе в советские миссии, корреспондентские пункты и отели, где проживают русские дипломаты. Да, это крайне срочно. Сколько потребуется времени? Полчаса? — он посмотрел на Роумэна. — У вас есть полчаса?

— Конечно.

— Хорошо, — сказал Макайр, — мы будем ждать, благодарю вас, Кэлли.

— Я не очень отрываю вас, Роберт?

— Вопрос неправомочен, — улыбнулся Макайр. — Человек, только что женившийся на прекрасной девушке, должен ценить свое время, мир сейчас должен существовать лишь для него и любимой.

— Тогда перейдем к третьей позиции.

— Пожалуйста.

— Если я решу остаться в комбинации, можете гарантировать автономность моей работы? Абсолютную автономность?

— Конечно.

— Я сам попрошу о помощи, если потребуется. Вы сможете выделить мне пару надежных людей?

— Назовете человека, в котором заинтересованы, и он сразу же перейдет в ваше подчинение.

— Даже если этот человек сейчас работает в Мадриде?

— Конечно. Кого вы имеете в виду?

Роумэн едва удержался, чтобы не ответить «Джонсон», но вспомнил Кристу. Никогда нельзя признаваться в том, кого любишь, это значит отдавать себя в заклад; грустно, но точно: никогда нельзя показывать свою любовь, ты сразу делаешься беззащитным; дружба близка любви, хотя несет в себе более жесткое качество, проверка на слом более беспощадна; женщины редко дружат, их призвание — любовь.

— Никого конкретно, — ответил Роумэн, снова достав из кармана мятую пачку сигарет. — Просто я подумал о некоторых парнях в Мюнхене и Мадриде… Я, возможно, буду заинтересован в костоломах, Роберт.

— Тогда обратимся в ФБР, — рассмеялся Макайр, — эта работа по их части, и они делают ее весьма профессионально. Но позвольте и мне выдвинуть свое условие. Пол.

«Вот оно, — понял Роумэн. — Сейчас он и задвинет все то, что должен был задвинуть. Не зря я ждал этого мгновения. Долго же он готовил это, хорошо стелил, я размяк, время прижимать руку к столу, как это показывают в наших ковбойских фильмах. Ну, давай, Роберт, дави, посмотрим, кто кого пережмет».

— Вы должны мне дать слово не подвергать свою жизнь риску.

— Обещаю. Что дальше?

— Все. Вы слишком честно воевали, чтобы погибнуть после победы.

— Допускаете такую возможность?

— Да.

— Есть какие-то основания?

— Нет. Но меня насторожил Пепе. Он не укладывается в существующую схему представлений о наци… Да и о русских тоже… Будет очень страшно, если синдикат войдет в контакт с теми или другими… Процесс — во всяком случае, на первом этапе — может оказаться неуправляемым.

«Ну и что? — спросил себя Роумэн. — Съел? Он же не потребовал от меня ничего, что входило бы в противоречие с общепринятым пониманием чести и благородства. Он не стал просить меня записывать мои показания, свидетельствовать их под присягой, привести к присяге Кристу. Я не вправе предъявить ему никакой претензии: он был корректен от начала и до конца. Считается, что Отелло погиб от доверчивости, а не от подозрительности; ревность лишь одно из ее выявлений — плотское. Он бы навсегда остался добрым, доверчивым воином и возлюбленным, доведи до абсолюта прекрасное качество, отпущенное создателем, — доверчивость. Не в гибели Дездемоны он виноват, а в том, что утерял веру в любимую. Отелло повинен перед потомками, которые являют собой высшую справедливость; современники лишены такого дара… Не Отелло злой, никому не верящий ревнивец, а именно Яго; это сразу трудно заметить, потому что Шекспир наделил его такими страшными пороками, что подозрительность как-то отошла на задний план, стушевалась… А ведь если прочесть Отелло с карандашом в руке, забыть про театр и бесстрастно исследовать текст, то станет очевидно: Яго мстил Отелло за то, что его собственная жена ему изменяла с ним, именно с этим добрым и доверчивым, таким благородным и нежным мавром. Не погибнуть бы и мне как личности из-за постоянной — день ото дня все более мне самому заметной — недоверчивости, — подумал Роумэн. — И самое отвратительное то, что я мну в себе ногами недоверие и к Кристе… Я боялся услышать это в себе, запрещал себе — зная, что знаю про это, — даже и думать, а сейчас перестал запрещать. Потому что поверил Макайру. Спасибо, Роберт. Прости меня за то, что я был так несправедлив к тебе. Я отплачу тебе добром и дружбой, Макайр. Я не умею говорить такие слова вслух, но зато умею быть другом, так что я помолчу и взгляну тебе в глаза, ты должен понять мой взгляд. Пожалуйста, постарайся, парень, и не сердись за то, что я думал плохое… Мне еще нужно пару недель, чтобы прийти в себя и во всем разобраться. Не сердись, я пережил несколько очень страшных часов, постарайся меня понять, а потом я сделаю ту работу, которую обязан сделать».