Линия красоты - Алан Холлингхерст

— Я плаваю в бассейне и раза два в неделю хожу в тренажерный зал, — говорил он, непринужденно откинувшись в кресле, все еще немного стыдясь своего хвастовства; и Саймон со вздохом отвечал:

— Эх, надо бы и мне как-нибудь попробовать!

Все они вели себя так, словно не замечали красоты Уани, словно принимали его всерьез. Но, когда на страницах светской хроники «Татлера» или «Харпере энд Квин» появлялась его фотография, Мелани бегала с журналом по офису, как будто это подтверждало серьезность всего их предприятия.

Ник не сомневался: никто из них не подозревает, что он спит с боссом. За десять лет тренировок он научился виртуозно обходить острые углы беседы, способные привести к предательскому румянцу на щеках. Порой ему хотелось сделать скандальное признание и посмотреть, что из этого выйдет; но Уани настаивал на полной секретности, а Нику нравилось хранить тайны. Как прикрытие он использовал свои прежние приключения: вот и сейчас он рассказывал Ховарду и Саймону о случае с Рики, заменив Уани одним французом, с которым встречался на пруду прошлым летом.

— И что же, он красавчик, этот Рики? — поинтересовался Саймон.

Красавчик? Вот уж нет. Понятие «красота» к нему вообще не подходило. Тут было другое: непоколебимая самоуверенность, ровное спокойное тепло, от которого при первом же поцелуе возникало чувство, что знаешь этого человека уже тысячу лет, что это — лишь последний из тысячи прежних поцелуев…

— Он великолепен, — ответил Ник. — Круглое лицо, темные глаза, нос орлиный…

— О-о! — сказал Саймон.

— Правда, начинает лысеть, но это лишь добавляет ему обаяния.

Подумав немного, Саймон сказал:

— Опять ты цитируешь этого… своего…

— В смысле? — чуть обиженно уточнил Ник.

— Ну вот… лысеет, но это… как бишь ты сказал?

— Я не помню, что я сказал. «Начинает лысеть, но это лишь добавляет ему обаяния».

Ховард откинулся на стуле, понимающе кивнул и спросил:

— А борода есть?

— Никакой бороды, — ответил Ник. — Щеки и подбородок явно знакомы с тонким холодком утренней стали.

Все довольно засмеялись. Ник любил вставлять в свои рассказы в самых неожиданных местах цитаты из Генри Джеймса: парни очень радовались, тщетно старались их запомнить, просили Ника повторять снова и снова — им всем нравилась эта игра.

— А это откуда?

— Про утреннюю сталь? Из «Крика отчаяния», романа Генри Джеймса, о котором никто не слышал.

Парни приняли эту информацию философски: вряд ли они что-то слышали хоть об одном из романов Генри Джеймса. Ник чувствовал, что профанирует Мастера, но не мог удержаться: он был влюблен в своего писателя, влюблен в его ритмы, иронию, во все его особенности и даже промахи — быть может, в промахи более всего.

— У этого твоего Генри Джеймса, похоже, за что ни возьмись, все прекрасное и замечательное, — нахмурившись, заметил Саймон.

— Прекрасное, великолепное… удивительное. Нет, скорее, так говорят друг о друге его персонажи, особенно дурные люди. Знаете, в последних его книгах герои становятся все более отвратительны — в моральном плане — и в то же время все больше рассуждают о красоте.

— Ясно… — сказал Саймон.

— Чем они порочнее, тем больше красоты видят друг в друге.

— Интересно, — сухо сказал Ховард.

— В его пьесе «Высокая цена», — продолжал Ник, победно оглядывая свою маленькую аудиторию, — есть удивительный момент, когда один из героев спрашивает дворецкого в деревенском доме: «Кому вы так прекрасно служите?»

Саймон кашлянул, оглянулся, проверяя, не слышит ли Мелани, и сказал:

— Ну ладно, а теперь расскажи, какой у этого Рики был хрен?

Да, этот предмет, несомненно, заслуживал подробного описания, и на миг Ник задумался: что сказал бы о нем Генри Джеймс? Какие же страницы комплиментов этот человек, умевший находить красоту даже в самых ничтожных и безобразных предметах, посвятил бы мощным восьми дюймам Рики?

— Ну… — сказал Ник. — Должен вам сказать, размер у него был не маленький.

Саймон задрал голову и выразительно закатил глаза: воображение его работало на полном ходу. А Ник продолжал болтать, мешая секс с литературными цитатами, ловко уходя от правды и наслаждаясь этим. В этом, пожалуй, и была главная прелесть таких разговоров — да и сам воздух в «Линии S», казалось, был пропитан ароматом незаданных вопросов и искусного ухода от ответов.

Свою официальную роль в жизни Уани сам Ник в точности определить не мог и понял ее, лишь неожиданно получив приглашение на воскресный обед на Лаундс-сквер. Накануне он до трех ночи протанцевал в «Хевен» и еще боролся с резиновой маской на лице, дрожащими ногами и прочими симптомами тяжелого похмелья, когда Бертран Уради крепко пожал ему руку и сказал:

— А, так это вы — тот самый приятель-эстет!

— Да, это я! — ответил Ник, как можно тверже сжимая его руку в ответ и соображая про себя, что, наверное, и эстетом быть в глазах Бертрана не так уж плохо, если этот эстет — приятель его обожаемого сына.

Бертран басовито хохотнул.

— Что ж, эстету в нашем доме самое место! — проговорил он и, повернувшись на шахматном мраморном полу, широким жестом обвел сияющие полотна и торшеры в стиле ампир, напоминающие какие-то сложные капканы — видимо, желая показать, что и ему, простому торговцу, тоже не чужд хороший вкус.

Ник последовал за ним, морщась от вездесущего блеска полировки. В этом доме ему не хотелось смотреть ни на что… кроме одного.

— Одну минуточку, сейчас я к вам присоединюсь, — объявил Бертран.

Ник так плохо соображал, что пошел было за ним в уборную — но маленькая смуглая служанка, открывшая ему дверь, с легким поклоном повела его наверх, и Ник, досадуя на собственную глупость, последовал за ней. Значит, думал он, Уани называет его эстетом. Значит, вот как он объяснил родителям…

Служанка провела его в розово-золотую мешанину кабинета.

— А, Ник… — сказал Уани, словно старик, припоминающий старого знакомого, и подошел, чтобы пожать ему руку. — Мартина давно о тебе спрашивала… — (Мартина сидела на диване: Ник подошел, поклонился, пожал руку и ей), — и познакомься, это моя мать.

Комната отражалась в огромном зеркале над камином: зеркало висело чуть под углом, отчего кабинет виделся в нем словно издалека. Чувствуя, что улыбка словно приклеилась к лицу, Ник неосторожно покосился на свое отражение — и тут же отвернулся. Моник Уради сообщила ему, что была на мессе в Вестминстерском соборе и только что вернулась, но, кажется, не расположена была поддерживать дальнейшую беседу.

— А это дядя Эмиль и мой кузен, малыш Антуан, — представил Уани, и только тут Ник заметил, что за спиной у него стоят еще двое.

Ник пожал руку дяде Эмилю: тот кашлянул и сказал: «Enchante»[6], и Ник тоже сказал: «Enchante». Обменялся он рукопожатием и с маленьким кузеном Уани; тот стоял, положив руку на голову малыша, а мальчик смотрел на него с нескрываемым обожанием. Какой милый мальчик, подумал Ник; и ведь знать не знает, что такое похмелье… от этой мысли у него даже слезы на глаза навернулись.