Через триста лет после радуги - Олег Михайлович Куваев

class="p1">…Он указывал на стаю странных розовых птиц. Птицы летели вдоль берега. Заметив людей, они стали кружиться невдалеке. Несколько птиц отделились, уселись на гальку — розовое пятно на темном фоне. Слышались тихие птичьи крики, и птицы то кружились, то взмывали вверх, то падали вниз.

— Это розовая чайка, — сказал Себастьян. — Ее видел Рыжий.

В первую минуту капитан Росс не поверил своим глазам. Да, он слышал много легенд о розовой чайке. Кто из моряков их не слышал, но увидеть самому…

Неизвестно, сколько времени они так стояли. Потом стая улетела.

Ночью капитан Росс не спал. Он сам не мог объяснить почему. Он вспомнил птиц, все плавание вдоль забитых льдом хмурых берегов, прошедшую жизнь, безудержный свет полярного лета и многое другое. «Я пережил миг, который меняет жизнь» — так примерно сформулировал он мысли. И по какой-то смутной печали он теперь твердо знал, что отныне вся его жизнь будет связана с неприветливыми полярными странами. И еще он чувствовал, что не будет счастлив и знаменит.

Неизвестно, как повлияла эта ночь на его решение. Но на другой день он отдал приказ при первой подвижке льдов возвращаться в Англию. Он решил повторить экспедицию на будущий год. Он еще не знал, что по возвращении самолюбивый Парри подаст рапорт о неправильном руководстве экспедицией и что ему, Россу, долго не видать полярных морей.

О тех далеких островах

Ио-хо-хо, ха-ха!

Не знал Христос, забыл аллах

Ио-хо-хо, ха-ха!

Там Будды нет и черта нет

Ио-хо-хо, ха-ха!

Там неизвестен звон монет

Ио-хо-хо, ха-ха!

На тех далеких островах,

где солнца свет потух,

Увидел Джонни птицу Рух

Ио-хо-хо, ха-ха!

На перекрестках всех морей

Ио-хо-хо, ха-ха!

Он всем рассказывал о ней

Ио-хо-хо, ха-ха!

И в наказание за то,

когда домой приплыл,

По всем портовым кабакам

лишен кредита был…

Матросская песня

Никодимыч

Хирург снял марлевую повязку. Лицо его было усталым и хмурым. Он снял у раковины перчатки, с сомнением оглянулся на Ивакина, укутанного в гипс и бинты. Тренер спал в вестибюле в кресле. Вышла женщина в белом халате.

— Товарищ Шульманов, — позвала она. — Товарищ тренер.

Никодимыч поднял голову. Шрам на лице его налился кровью и резко краснел. Глаз вопрошающе, с готовностью ко всему смотрел на женщину.

— Все кончилось.

— Как?

— Ребра и нога заживут. Удивительно крепкий юноша. Но сотрясение мозга…

…Сашка открыл глаза. Возникло пятно. Потом из этого пятна вырисовался похудевший, заросший седой щетиной тренер.

— Очнулся?

— Та-ак! Крепко я, Никодимыч? Ничего не помню.

— Бредил ты. Круглые сутки.

— Что бредил?

— Песни какие-то пел. Команды кричал. А сегодня все про дневник. Так наизусть и шпарил. Что это ты?

— А-а! Это дневник одного человека. Он розовую чайку искал. Пропал без вести.

— Далась тебе эта птица. Ну я понимаю про космос. Ребята говорили, на Венеру собаку послали.

— Кто это сказал, Никодимыч?

— Не помню. Гаврюхин, кажется.

— Скажи, что я ему голову оторву, когда встану.

— За что голову?

— Чтобы тебя не дурачил.

— Я не сержусь. Он парень старательный. Медали знаешь кто взял?

— Кто?

— По спуску Габридзе. Большую Шаганов.

— Га-абридзе! Что у меня, Никодимыч?

— Расшибся маленько. Обычное дело.

— Чувствую, сильно расшибся. С тобой бывало?

— Неоднократ-но-о. Я тебя вылечу, Саша. Только пусть гипс снимут. Я, знаешь…

— Что-то ты хвастаться стал, Никодимыч.

— Старею, наверно. А что за птичка, про которую ты говорил?

— Есть, Никодимыч, такая. Знаешь, что Нансен сказал про нее?

— Беспокоюсь я, Саш. Я Брайнина Николая Михайловича спросил и Кротову Федору Панкратьевичу звонил, у Григорьева тоже осведомлялся. Говорят, не слыхали. Ты не того… Саша?

— Думаете, шарик за ролик?

— Не скрою… — с затруднением сказал Никодимыч и испытующе глянул на Сашку. — Может, не спрашивать?

— Нет, Никодимыч. То есть да. Тебе можно спрашивать. Блажь у меня. В детстве еще началось. В деревне.

Из детства Сашки Ивакина

В один из дней поздней весны или раннего лета по обрыву к реке сбежали мальчишки. Они разделись и лежали на песке голышом, белотелые после долгой зимы, с заросшими «зимним» волосом головами. Мальчишек было трое: губастый здоровяк Мишка по кличке Абдул, худенький, щуплый Сашка Ивакин и тихий ленинградец Валька, которого за деликатную тихость характера звали Валькой Сонным.

Мальчишки лежали на песке и смотрели в светлое весеннее небо.

— Хорошо бы плот построить, — сказал Сашка, — и плыть, плыть по реке. До самого моря.

— А есть чего будешь? — практично спросил Абдул.

— Из дома вначале взять. А на море можно стать моряком.

— У нас в Ленинграде моряков много было, — сказал мечтательно Валька. — Идешь по улице, и все моряки… моряки. В бескозырках. С ленточками. И корабли. Настоящие.

— Ты, Абдул, хочешь в моряки?

— Нет, — ответил Абдул. — Я в ремеслуху пойду. Как брат.

— А ты, Саш?

— Я в путешественники подамся. Я книжку достал. Про Южную Африку. Ух ты! Знаешь, Сонный, там эти…

— Какой из тебя путешественник, — сказал Абдул. — Там по скалам лазить надо, по отвесным горам. И вообще…

— Научусь.

— Нет. Ты слабак.

— Хочешь, в школу залезу?

— Зачем?

— Ну, «поджиги», что диреша отнял, заберу обратно.

— Заперта школа.

— Так залезу.

— Слабо тебе, Сашка, — пренебрежительно усмехнулся Абдул, цыкнул на песок сквозь дырку в зубах.

…Двухэтажная деревянная школа в селе была выстроена в земские либеральные времена. С одной стороны она выходила на тихую сельскую улицу, с другой к ней примыкал одичавший разросшийся парк.

Тетка Авдотья, школьная сторожиха, стояла посреди улицы и звала невесть куда исчезнувшего внука Петьку.

— Демон, чистый демон, — ругалась тетка Авдотья.

В кустарнике позади школы прятались Валька Сонный и Абдул. Он крепко держал Петьку-демона.

— Сиди тут. Пусть бабка Авдотья тебя дольше на улице ищет, — объяснял Абдул. Петька молча и яростно вырывался.

Сашка по водосточной трубе лез на второй этаж. Труба была ржавая. Она скрипела и колебалась. Куски ржавчины, известки и выкрошенного кирпича падали на траву.

— Слазь! Слазь обратно, — отчаянным шепотом умолял его Валька.

Перед карнизом Сашка передохнул. Теперь было главное: по узкому, в ладонь, карнизу пройти к окну.

— Упрямый же! — облегченно и с завистью вздохнул Абдул, когда Сашка исчез в раскрытом окне. В это время Петька вырвался из Абдуловых рук и с оглушительным ревом кинулся на бабкин голос.

Сашка ощупью крался по темным и от темноты гулким и длинным, коридорам школы. А на улице бабка Авдотья выслушала Петьку-демона, отвесила ему подзатыльник