Русский дневник - Джон Эрнст Стейнбек

Мы последовали за грузовиком на чайную фабрику, которая была полностью механизирована. Измельчители разминали чай, после чего он окислялся и на транспортерах проходил через сушильные установки. На фабрике работали почти исключительно женщины – директором была женщина, дегустаторами – женщины. Они же обслуживали машины, на которых измельчался и окислялся чай, женщины же его сушили в печах и упаковывали. Мужчины только перетаскивали ящики с упакованным чаем.

Директор фабрики, красивая женщина лет сорока пяти, – выпускница сельскохозяйственного учебного заведения по специальности «Чай». Ее фабрика производит много сортов чая – от лучших, состоящих из маленьких верхних листочков, до плиточного чая, который отправляют в Сибирь. Поскольку чай является главным напитком русского народа, чайные плантации и чайные фабрики принадлежат к одной из самых важных отраслей региона.

Когда мы уезжали, директор подарила каждому из нас по большой пачке замечательного местного продукта. Это был отличный чай! Мы уже давно бросили пить кофе, потому что тот напиток, который здесь называли «кофе», совершенно никуда не годился. Мы уже привыкли пить чай, и с этого времени стали сами себе его заваривать на завтрак. Наш чай был намного лучше того, что продавался.

Мы остановились возле небольших детских яслей, где полсотни крошек танцевали на зеленой траве – это были дети женщин, которые работали на чайной плантации. Капа отыскал красивую маленькую девочку с длинными локонами и огромными глазами и хотел ее сфотографировать, но она смутилась и заплакала так, что никто ее не мог успокоить. Тогда он сфотографировал маленького мальчика, который тоже заплакал. Одним словом, Капа – друг детей. Воспитательница сказала, что девочку было трудно успокоить, потому что она – не грузинка, а украинская сирота, которую взяли в грузинскую семью. Пока она чувствовала себя скованно, потому что еще не могла говорить по-грузински. Многие грузинские семьи приняли детей из разрушенных районов, поскольку эту богатую землю не затронула война и люди чувствовали ответственность по отношению к остальной стране. То и дело мы останавливались у маленьких домиков и заходили внутрь. Возле каждого дома были огород и сад. И в каждом доме нас угощали горстью фундука, или каким-то местным сыром, или свежим черным хлебом, или хозяин просто срывал грушу с дерева, которое росло за домом, или дарил нам гроздь винограда. Нам казалось, что мы и так непрерывно едим, но отказаться не было никакой возможности. Мы также попробовали грузинскую водку, которую не рекомендуем никому, ибо это жидкий огонь, это страшно крепкий напиток, и наши желудки просто не смогли ее принять. Строго говоря, это вообще не водка, а то, что мы привыкли называть граппой, то есть продукт перегонки выжимок винограда, которые остаются после производства вина. Для нас она оказалась слишком жестоким испытанием.

Когда еда перестала помещаться в желудки, нас нашел руководитель хозяйства. Это был высокий стройный человек, который ходил в форме без погон и жесткой фуражке. Оказывается, он хотел попросить нас зайти к нему в дом и перекусить чем бог послал. Через Хмарского и еще одного переводчика мы объяснили, что если съедим еще хоть кусочек, то нас точно разорвет. Тогда он объяснил нам, что вся еда будет чисто символической – «сущие крохи» – и что на самом деле он просто хотел пригласить нас в свой дом выпить с ним по бокалу вина, и, если мы согласимся, то это будет для него великая честь.

Мы потихоньку начинали верить, что у русских (в широком смысле) есть секретное оружие, действующее, по крайней мере, на гостей, и это оружие – еда. Мы, конечно, не смогли отказаться перекусить и выпить бокал вина, и мы пошли с ним к его дому, аккуратному маленькому домику, который стоял на холме.

Это можно было предвидеть. Перед его домом, во дворе, на аккуратно подстриженном газоне, находилось множество людей, приглашенных на «сущие крохи» и бокал вина. Две красивые девушки вышли из дома с кувшинами воды. Они полили воду на наши руки – так мы умылись. Девушки протянули нам белые полотенца с красной вышивкой – так мы вытерлись.

А потом нас пригласили в дом. Пройдя через коридор, мы оказались в большой комнате. Комната была увешана яркими ткаными ковриками; некоторые из них напомнили нам индийские покрывала. Пол был покрыт циновками, напоминавшими мексиканские petate. При виде стола мы чуть не умерли. Стол был длиной около четырнадцати футов (под четыре метра), он ломился от еды, а вокруг него сидело два десятка гостей. Я думаю, что мы в первый и последний раз в своей жизни присутствовали на ужине, где в качестве закусок подавали жареных цыплят, причем на каждую порцию приходилось по половине цыпленка. Затем перешли к холодной вареной курице, залитой вкусным холодным зеленоватым соусом со специями. Потом были сырные палочки, салаты из помидоров и грузинские соленья. Потом подали рагу из ягненка под густым пряным соусом. Потом был какой-то местный жареный сыр. Был плоский грузинский ржаной хлеб, нарезанный как фишки для покера. А в центре стола громоздились фрукты: виноград, груши и яблоки. Самое страшное – все это было невообразимо вкусно. Вкус каждого блюда был для нас в новинку, и нам хотелось перепробовать их все! От переедания мы едва не отдали концы. Капа, гордящийся своей талией в тридцать два дюйма (восемьдесят сантиметров), ни за что не хотел ослаблять брючный ремень, в результате чего заработал распухший подбородок и выпученные покрасневшие глаза. Я чувствовал, что без пары-тройки дней полной голодовки мне никогда не вернуться к нормальной жизни.

Я вспомнил – и, наконец, понял суть – историю, которую мне рассказывал один англичанин. Во время войны он был командирован в Америку для закупки чего-то там, и оказался на Среднем Западе. Всюду, где он появлялся, его кормили до отвала. Он поедал по три-четыре ужина в день. Его замучили обедами, а в промежутках между ними люди все время старались его чем-то подкормить. Им было его жалко – «ведь в Англии совсем нечего есть». Видимо, они хотели откормить гостя до такой степени, чтобы он смог некоторое время продержаться на запасах накопленного жира. Через три дня он уже был серьезно болен, но от него не отставали. К концу недели командированный впал в глубокое отчаяние. Его желудок, привыкший к простой английской еде, восстал против такого обращения. Но люди, видя, что он заболел, все сильнее жалели его – и все больше кормили. Будучи честным человеком, он пытался объяснить, что изобилие пищи его убивает, но ему просто не верили. Потом он стал привирать, рассказывая, что не может столько есть, зная, что многие люди в Англии лишены подобных яств, но над гостем смеялись и продолжали его кормить. Он рассказывал, что, когда приближался к какой-нибудь ферме, там сразу начиналась массовая резня кур, а однажды утром, за бритьем, он обнаружил куриные перья на своей бритве. В конце двухнедельной командировки он потерял сознание и был доставлен в больницу, где его еле привели в чувство. Лечащий врач предупредил его, что в таком состоянии нельзя много есть – даже если он чувствует сильнейший голод. Больной дико захохотал и зарылся головой в подушку. В свое время я полагал, что в этой истории много преувеличений, но теперь начинаю верить, что все это была истинная правда.