Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын

Однако вот и теперь, в 1975, достигнув необъятной воли, и с необходимыми для того деньгами, – не мог найти я себе подходящего приюта. Заманчивые имения видели мы в Канаде только близ самой реки Св. Лаврентия – но они не продавались, они все были заняты устойчивыми первыми поселенцами, наследными семьями «воспов»[110], как здесь говорят. (Сама река – изумительно разливна, как лучшие сибирские, с влажным воздухом близ себя, почти как бы морским.)

К середине мая я уже, недели за две, устал искать и без Али не мог принять решения. Срочно вызвал её из Цюриха, вырвал от детей, а сам, отъехавши, ждал в дрянненькой гостинице Пемброка и высиживал дни в зарослях, тоже у реки, в речном воздухе пытался писать.

Алёша привёз Алю прямо с самолёта из Монреаля. Она же прилетела с наросшим в ней сопротивлением: да ни за что из Европы не уезжать! И правда, какой нормальный человек уедет от этой многообразной красавицы, сплочённой древности и культуры? Но позволь, но мы уже решили: не жить нам в Европе, не дадут мне там спокойно работать, везде достанут; и, кроме Франции, нигде не хочется, а там – язык. Поехали смотреть что-то приблизительно пригляженное – Аля всё решительно забраковала, и особенно – то местечко на каменистом холме близ озера: бурелом, бездорожье, на километры вокруг ни души.

Ну что делать? Ну, попытаем счастья в Аляске? Нельзя отвергнуть, не взглянув.

Из Оттавы мы с Алей поехали трансканадским экспрессом на тихоокеанское побережье. «Экспресс» – это очень громко сказано, тащится он не слишком быстро, вагоны переклонно побалтывает, уже в таком состоянии рельсы, «экспресс» он – за непересадочность, непрерывность от Атлантического до Тихого океана. Железные дороги Канады в большом упадке, углубляемом уже безсмысленным сосуществованием и соревнованием двух угасающих систем с параллельными путями – Канадская Национальная и Канадская Тихоокеанская (в некоторых местах их рельсы – вплотную рядом, и гонят пустые поезда). Идёт по одному экспрессу в сутки, станции безлюдны (вокзалы бывают за городом, чтоб очищать его от рельсовых путей), все давно летают самолётами, ездят автобусами. К железной дороге уже настолько нет почтения и внимания, что большинство переездов – без шлагбаума, и автомобили покойно пересекают линию, не покосясь, – а тепловозам (электрификации железных дорог на этом континенте почти и не спрашивай) остаётся перед каждым переездом слитно бизонно гудеть. Так и текут долгие гудки вдоль полосы дороги. На многих станциях нет камер хранения, лишь кое-где – ещё не отмерший, но уже никому и не нужный телеграф. Зато из вагона даже к одиночному пассажиру выходит не только кондуктор, но и портье-негр, помочь внести чемоданы. У океана кончает рейс экспресс – и сходит иногда всего человек десять.

Но чем более отмирают дороги – тем важнее ведут себя на больших станциях вальяжные служащие (все – мужчины): не пускают встречающих на перроны, пресекают, проверяют, объявляют, гонят подземными тоннелями без надобности, а там стоит ещё один дежурный бездельник и только показывает, на какой эскалатор сворачивать. В том, как американский континент сперва далеко проложил, потом отбросил железные дороги, была юная жадная, цапчивая манера, хватать новое яблоко, надкусывать, бросать ради следующего. В поспешном развитии к новому, к новому – покидалось самое хорошее старое. Однако на многое тут смотришь с завистью, как бы это к нам перенести: одиночные купе, румэты, где при наименьшем объёме человек обезпечен постелью, столиком, горячей, холодной водой, электрическим током, зеркалом, уборной и кондиционированным воздухом. Если есть с собой продукты, можно три дня из румэта не выходить. Или – возвышенные второэтажные салоны с остеклённою крышей, откуда пассажиры охватывают и обе стороны дороги и небо, непрерывная видовая картина (испорченная, конечно, принудительной постоянной «поп»-музыкой). (Но эти стекло-салоны надо и часто мыть снаружи особым многощёточным вертящимся устройством, через которое протискивается поезд на больших станциях.)

Я с детства очень люблю железные дороги и отмирание их воспринимаю второю утерей после отмирания лошадей. Больно. (А в XIX веке и поезда кому-то казались недопустимым губленьем природы.)

В Принц-Руперте пересели мы с поезда на аляскинский пароход, он шёл под американским бодрым флагом, и тут мы впервые прошли американский таможенный досмотр. (Он поразил строгостью к рюкзакам странствующих студентов: разворашивали всю их тщательную укладку, перещупывали, искали наркотики?) Уже даже этот пароход и потом вроде оторванная и мало американская Аляска куда отличались от расслабленной сонной Канады. Американская атмосфера после канадской – бодрила, и стало у нас всё более поворачиваться: может быть, поселиться в Штатах? Мы не пришли бы к этому так легко, если бы не контраст с Канадой. До сих пор представлялись мне Штаты слишком густо заселённой страной и слишком политически дёрганой, крикливой. Но начали передаваться нам её раздолье и сила.

А для нас, уже за год истосковавшихся по России, нельзя было начать знакомство со Штатами лучше, чем через Аляску. Кроме самой России – уже такого русского места на Земле не осталось, разве что где сгущённые колонии русских. Ещё Джуно, столица штата, был город американский, но уже и там нас возил, всё показывал православный священник. А уж Ситха (Ново-Архангельск) встретила нас совсем по-русски, да и русским епископом Григорием Афонским.

У епископа Григория (до пострига Георгия) и отец, и дед по матери, и другие в роду были священники. А его юность в Киеве застигла уже советская эпоха, затем в 16 лет он попал в немецкую уличную облаву, загребали в остарбайтеры. (Эшелон на отправке застоялся, прослышавшие матери, среди них и мать Георгия, кинулись на пути, хоть посмотреть на увозимых детей, при удаче – сунуть узелок с бельём.) А будучи «остовцем», Георгий однажды из клочка парижской газеты прочёл, что его родной дядя Николай Афонский – регент православного собора на рю Дарю, даёт концерт хора. Удалось ему связаться, и в конце войны вытянули его в Париж. Позже он кончал в Нью-Йорке Свято-Владимирскую семинарию Американской православной церкви. Надо было жениться до принятия сана, но, вопреки его жизненным намерениям, это не состоялось, и принял он сан иеромонаха, а затем вскоре и стал епископ. (Позже, гостя у нас в Вермонте, рассказывал свою жизнь, и как искал невесту, – Аля спросила: «Жалеете, владыка, что не женились?» Он, с мягкой добродушной своей улыбкой: «Да нет. Жалею только, что остался без детей».)

Полтораста лет назад иркутский приходской священник (к концу жизни – Иннокентий Аляскинский) добровольно переехал сюда – просвещать ещё прежде того крещённых, но покинутых вниманием алеутов; переплывал на острова, переводил Евангелие, молитвы и песнопения на местных шесть языков. И вот сегодня священник-алеут, и