Заговор против Америки - Филип Рот

— Что стряслось? — спросила она.

— Бесс не у вас?

Селдон встал из-за кухонного стола и подошел поздороваться. С тех пор как его отец покончил с собой, моя неприязнь к этому мальчику только усилилась, и в конце учебного дня я прятался в классе, зная, что он поджидает меня на улице, чтобы отправиться домой вместе. И, хотя мы жили на расстоянии всего в квартал от школы, каждое утро я на цыпочках выбирался из дому и мчался к первому уроку на пятнадцать минут раньше положенного, лишь бы не идти туда вместе с ним. Но во второй половине дня мне так или иначе приходилось с ним сталкиваться, даже если я забирался на противоположный склон холма, на котором находилась наша Ченселлор-авеню. Меня отправляли из дому с каким-нибудь поручением — и тут же рядом как бы невзначай оказывался Селдон. А если он стучался к нам, чтобы очередной раз поучить меня игре в шахматы, я не отвечал на стук, притворяясь, будто меня нет дома. Правда, если в квартире была мать, она пыталась переубедить меня, напоминая как раз о том, что я изо всех сил старался забыть: «Его отец был замечательным шахматистом. Когда-то он стал чемпионом города. Он научил играть Селдона, а теперь мальчику не с кем играть, и он хочет играть с тобой». Я отвечал ей, что не люблю эту игру и не понимаю ее, но в конце концов меня припирали к стенке — и с шахматной доской и мешочком фигур появлялся Селдон, и мы садились за кухонный стол, и он тут же принимался рассказывать о том, как его отец собственноручно изготовил эту доску и где он достал фигуры. «Он поехал в Нью-Йорк, и он знал там нужные магазины, и выбрал самые лучшие шахматы. Ведь правда, они очень красивые? Они выточены из особого дерева. А доску он сделал сам. Подобрал подходящую древесину — и вырезал. Видишь, как различаются светлые и темные поля?» И единственным способом отвлечь Селдона от невыносимых воспоминаний о его чудовищно страшном мертвом отце было огорошить его какими-нибудь новыми шутками, услышанными мною в школьном сортире.

Пока мы поднимались по лестнице, возвращаясь к себе, я вообразил, что отец теперь женится на миссис Вишнев — и в скором времени мы трое сложим пожитки и перенесем их вниз, на первый этаж, и будем жить вместе с нею и Селдоном, — а тогда уж на пути в школу и обратно мне будет ни за что не отвертеться от Селдона с его вечной претензией на близкую дружбу. И, по возвращении домой, мне придется вешать пальто в тот самый стенной шкаф, в котором повесился его отец. Сэнди положат на веранду в квартире Вишневых, ведь с тех пор, как к нам перебрался Элвин, он привык спать на веранде, а мне придется делить детскую с Селдоном, а в соседней комнате, на месте покойного мистера Вишнева, будет спать мой отец бок о бок с миссис Вишнев с ее вечно сжатыми кулаками.

Мне захотелось сбежать из дому, сесть на автобус и бесследно исчезнуть. В одном из башмаков, стоящих на дне моего шкафчика, у меня по-прежнему хранились подаренные Элвином двадцать долларов. Возьму деньги, сяду на автобус, доеду до вокзала и куплю билет в один конец на поезд в Филадельфию. Там найду Элвина и больше никогда не вернусь домой. Буду жить с Элвином и присматривать за его культей.

Моя мать позвонила домой, после того как уложила тетю Эвелин в постель. Рабби Бенгельсдорф был сейчас в Вашингтоне, однако он поговорил с Эвелин по телефону, а потом попросил позвать мою мать и заверил ее в том, что куда лучше, чем ее злосчастный супруг, разбирается в том, что хорошо для евреев, а что плохо. Конечно, выходка Германа по адресу Эвелин непростительна, сказал он, особенно с учетом того, сколько сам раввин сделал по ее просьбе в интересах ее племянника. Разговор с моей матерью раввин завершил словами о том, что всему свое время.

Около десяти отец отправился за матерью на машине. Мы с Сэнди были уже в пижамах, когда они вернулись. Мать вошла ко мне, села на кровать и взяла меня за руку. Я никогда еще не видел ее такой усталой и опустошенной — не полностью измотанной, какой всегда казалась миссис Вишнев, — но и не той не ведающей устали рабочей лошадкой, заботящейся единственно о том, чтобы свести концы с концами на отцовские пятьдесят без малого долларов в неделю. Ни собственная работа в центре города, ни дом, который должен непременно быть полной чашей, ни своенравная сестра, ни маниакально упрямый муж, ни одаренный четырнадцатилетний сын, ни избалованный девятилетний, ни даже совокупность всех этих факторов не могла сломить эту энергичную никогда не унывающую женщину. Соломинкой, которая ломает хребет верблюду, оказался президент Линдберг.

— Сэнди, — обратилась она к моему старшему брату, — что нам делать? Надо ли объяснять тебе, почему твой отец категорически против твоего визита туда? Или, может быть, просто спокойно поговорим? Рано или поздно это так или иначе необходимо. Мы с тобой, без твоего папы. Он иногда срывается с катушек, но со мной-то этого не бывает, да ты и сам знаешь. Можешь довериться мне, я готова внимательно тебя выслушать. Но пришла пора задуматься и о будущем. Потому что, возможно, тебе и впрямь не следует ввязываться во всю эту историю еще глубже, чем ты уже ввязался. Может быть, тетя Эвелин совершила ошибку. Она ведь, сынок, натура увлекающаяся. И была такой с детства. Стоит случиться чему-нибудь из ряда вон — и она уже сама не своя… и ей становится на все наплевать. Папа полагает… Мне продолжать, сынок, или ты уже хочешь спать?

— Поступай, как тебе угодно, — сухо ответил Сэнди.

— Продолжай, — сказал я.

Мать улыбнулась мне.

— А тебе-то это зачем? Что ты хочешь узнать?

— Из-за чего все так разорались?

— Из-за того, что все смотрят на вещи по-разному. — Поцеловав меня на сон грядущий, она добавила. — Потому что каждый из нас себе на уме. — Но когда она склонилась над Сэнди, чтобы поцеловать и его, он уткнулся лицом в подушку.

Как правило, мой отец уезжал на работу еще до того, как мы с Сэнди вставали, а мать, поднявшись пораньше, завтракала вместе с ним, делала нам бутерброды на ланч, заворачивала их в вощеную бумагу, прятала в холодильник и, убедившись в том, что мы уже готовы идти на уроки, уезжала сама. На следующее утро, однако же, отец никуда не поехал, решив окончательно объяснить Сэнди, почему он не пустит его в Белый дом и почему впредь запретит участвовать в каких бы то ни было программах под эгидой департамента по делам нацменьшинств.

— Эти друзья фон Риббентропа, — сказал он Сэнди, — нам они не друзья. Все мерзости, которые Гитлер делает в Европе, вся грязная ложь, используемая им в объяснение этих мерзостей, — все это озвучивается Риббентропом. Когда-нибудь ты изучишь, что произошло в Мюнхене. Изучишь роль, которую сыграл Риббентроп, убедив Чемберлена подписать договор, не стоящий бумаги, на которой он был составлен. Почитай, что пишут об этом человеке в «Пи-эм». Послушай, что говорит о нем Уинчелл. Министр иностранных дел фон Риббентроп — так он его называет. А знаешь, чем он зарабатывал себе на хлеб перед войной? Он торговал шампанским. Это виноторговец, Сэнди. Лжец, взяточник, вор и плут. Даже аристократическая приставка «фон» в его имени — это вранье. Но ты ведь ничего этого не знаешь. Ты ничего не знаешь о фон Риббентропе, ты ничего не знаешь о Геринге, ты ничего не знаешь о Геббельсе, о Гиммлере, о Гессе — но я-то знаю! Ты слышал что-нибудь о некоем замке в Австрии, в стенах которого герр фон Риббентроп потчует изысканными яствами и благородными винами своих товарищей по преступной нацистской своре? А знаешь, откуда у него этот замок? Он его украл. Аристократа, которому принадлежал замок, Гиммлер бросил в концлагерь — и теперь там хозяйничает виноторговец! А тебе известно, Сэнди, где находится Данциг — и что именно произошло с этим городом? Ты знаешь, что такое Версальский договор? Ты слышал когда-нибудь про «Майн Кампф»? Спроси у своего Риббентропа — он тебе расскажет. И я это тебе тоже расскажу, только не с нацистской точки зрения. Я слежу за развитием событий, я читаю правильные газеты, и я знаю, кем на самом деле являются эти уголовники. И я тебя, сынок, к ним близко не подпущу.