Сфагнум - Виктор Мартинович

— Я тоже, — сказал Серый.

Все тревожно всмотрелись в сгустившуюся после включения света в салоне заоконную тьму.

— Главное, чтоб как в фильме про динозавров не получилось, — Хомяк фильм «Парк Юрского периода» помнил приблизительно и не был уверен в том, что там действительно присутствовал леденящий душу момент извлечения спрятавшихся в автомобиле туристов гигантским ящером.

Но приятели поняли, что он имел в виду.

— Да и нечего идти. Погуляли. Рассветет — пойдем, — сказал Серый.

— А что это было? — попытался снизить градус жути придурковатыми предположениями Хомяк. — Медведь, наверное? А, пацаны? Просто тут эхо такое, сильное. А там медведь плескался. Мылся. Или рыбу ловил. А мы драпанули.

— Ага, медведь! — хмыкнул бледный Шульга. — Хомяк, блядь. Небесный Хомяк.

— Что-то ходит. Ходит там! — вдруг взвизгнул Хома. — Шульга! На хер свет! Зачем привлекать?

Шульга выключил свет и троица прилипла к окнам. Машину слегка покачивало при каждом перемещении в салоне — пропитанный влагой торфяник амортизировал, как водный матрас. Во всплесках, доносившихся снаружи, в шорохе, в покачиваниях машины легко было представить враждебные движения. Возможно, впрочем, вокруг машины действительно кто-то или что-то ходило.

— Не видно, — сказал Хомяк. — Что там ходит-не ходит. Не видно. Но свет не надо. Серый, не сопи ты так, — нервно вскрикнул он еще через несколько минут. — Сопишь, как будто там ходит кто-то.

— Что мне, вообще не дышать? — возразил Серый.

— Не дыши. Или ртом дыши. Но чтоб не было хлюпаний этих.

Друзья притихли, но громких посторонних звуков больше слышно не было. Через несколько минут на них спустилась сонноватая одурь, которая часто следует сразу после сильного, до тошноты, испуга.

— Чуть за не хуй делать не полегли, — вздохнул Шульга. — Вот так, живешь-живешь, а потом — хоп. И все. И концы тебе. Зачем жил?

— У меня в доме еврей был, — подхватил его мысль Серый, — он на пианино играл. Бывало, придешь с тренировки, уставший, засыпаешь уже, а он — дрынь-дрынь сверху! Ссука! Ну я как-то с друганами на лавке выпил — у нас лавка была под домом, мы там на гитаре. Бабы-малолетки, всё в ажуре. Ну, накатил я, а он — дрынь-дрынь. Спать хочется. Ну, я с квартиры вышел, поднялся, говорю: «Слышь, ты че играешь?» А он такой нормальный, старый уже. Чего его бить? Ну, я поскольку выпил был, думаю, побакланю. Говорю: «Слышь, вот ты на пианино можешь. Ты объясни мне, какие кнопки нажимать, а какие не нажимать, чтобы была музыка? Чтобы, как бы ты ни шлепал по кнопкам, чтобы все мелодично, как у Круга, получалось». А он мне: «Не, так нельзя, сольфеджио, хуеджио». Я говорю: «Стоп, дед, ты мне, кнопки покажи. Какие кнопки жать. Чтобы мелодично. Чтобы то, что наболело или когда баба бросит — чтобы в музыку сразу». Он говорит: «Учиться надо, десять лет, хуе-мое». Я говорю: «Какие, на хуй, десять лет. Ты мне три кнопки покажи, ну или пять. Мне больше не надо. Но чтобы работало, понимаешь? Что ты, как немец, блядь?» А сам думаю, — научусь: вот когда хуево будет на душе, когда пизды дадут или когда баба ушла. Или когда как с этой. Из Октябрьского. Ну, вы понимаете. Ну, пианино заберу у него, дома поставлю. И буду эти кнопки жать. Ну, с душой так. С отдачей. И тогда — не так хуево, понимаете? Вроде было хуево, а оно все — в музыку. В звуки. А он, еврей этот, говорит: «Невозможно»! Слышите, пацаны? Не-во-змо-жно! Либо десять лет учись, либо иди на хуй. И вот музыка эта, которая когда хуево, — она в тебе и все. В тебе, пацаны. И все! И никому больше не слышна. Такие дела.

Серый глубоко вздохнул, показывая, что весь сказанный фрагмент был о смысле жизни и о чем-то еще, не менее высоком и важном. Не зная, что еще добавить и (одновременно) боясь добавить что-то совершенно не то, не созвучное моменту, — ночи, ощущению только что минувшей гибели, Хомяк и Шуля молчали, молчали — пока все трое не погрузились в усталый, измотанный и глубокий сон. И снилось всем троим, что машина медленно ушла под воду под их весом и вокруг, за стеклами, оказался совсем не страшный, изумрудный мир, в котором плавали подсвеченные неоном медузы, резвились большие оранжевые рыбы и шевелил приветливыми щупальцами осьминог.

Каждый, кто хотя бы раз засыпал на водительском сиденье автомобиля, с рукояткой переключения передач, вжатой в правую почку, ногами, упирающимися в пассажирскую дверь, затекшей шеей и левым ухом, приобретшим очертания дверной ручки, — знает, как нелегко было Шульге, когда он пришел в себя утром. Икры и лодыжки, отбитые во время вчерашнего рокового удара об автомобиль, ныли меньше, чем все остальное тело, искалеченное сном в герметичных условиях крохотного салона. Шульга осмотрелся — над болотом висело беспечное солнце, заливавшее мхи и топи бодрым, здоровым, исключающим всякую мистику светом. Хомяк и Серый спали, обнявшись и переплетясь телами на задних сиденьях. Из-за того, что тело Серого было длинней, ему пришлось подобрать ноги и втянуть шею, изобразив некоторую зигзагообразность. Мелкий Хомяк, наложенный на Серого, повторял эти зигзаги. Парочка спала сладко, как прожившие двадцать пять лет в браке супруги.

Шульга открыл дверь и выпал в воду — сразу разогнуться у него не получилось. Полежав так немного, пока не возобновилось кровообращение, он сел на четвереньки, закатал штаны и внимательно осмотрел свои ноги, покрытые импрессионистскими подтеками и пятнами. Гамма колебалась от лимонно-желтого до темно-фиолетового: полотно могло сойти за неизвестный шедевр Ван Гога. Сапог после вчерашних приключений остался лишь один, Шульга со стоном стащил его и, размахнувшись, выкинул. Зашевелились и Серый с Хомяком. Их пробуждение сопровождалось большим количеством стонов, жалоб и слов из разнообразных лексических слоев, от высокопарного до арготического. Внимательно осмотрев приятелей, Шульга выдал:

— Серый, я одно не пойму. Как зверь этот вчерашний башки твоей бритой не испугался? Темно, наверное, было. Увидел бы при свете, что ты сам с собой сделал, — к нам бы не совался. Потому что если человек с собой такое сделать готов, то страшно подумать, что он сделает со всякими там рычащими и визжащими.

Серый широко улыбнулся — ему нравилось, когда люди сообщали ему о том, что он выглядит страшно. Он выпрямился и поморщился — его тело болело как минимум в семи местах. Чтобы проснуться, Серый дал аппетитную оплеуху Хомяку, которому эта оплеуха помогла выйти из машины, придав нужное поступательное ускорение.

— Эй, ты че, дурак? — пожаловался Хома, щурясь от солнечного света.

Низ его тела был покрыт коркой из спекшейся грязи, засохшего торфа, окостеневших травяных сгустков, прилипших корней и бог знает чего еще.

— Гляди, что творится! — Хомяк показал на двух больших черных птиц, кружащих низко-низко над машиной. — Если появились птицы, значит, мы недалеко от земли.

— Дурень, это в море действует, — рассмеялся Шульга. — Тут полно птиц. Это ж болото.

— Какие-то они странные, — нахмурился Серый. — Это сороки, что ли?