Тайный год - Михаил Гиголашвили

Усмехнулся, с некоторым облегчением выдавил:

– Истинную правду говоришь. И сам об этом тоже не забывай. Ну, с Богом! Буду ждать, когда мужиков доставите, а я уж их разложу, ехиден… И про твоего племяша помню. Ты мне его привези на показ.

– Когда прикажешь, государь, – ответил смиренно Арапышев. – А про Белоулина, что якобы в Костроме видели… Пришли его брать на постоялый двор, где он стоял, – а горница пуста оказалась, и хозяин двора божится, что никакой Белоулин у него не стоял и не столовался, а в этой горнице жила посадникова жена, что хлопотать приехала за мужа, по подделке денег в каземате сидящего. А купца, тем более здорового бардадыма, не было, его бы запомнили…

У него отлегло от сердца – хоть от этого груза избавился.

– Привиделось, значит! Какой-то самозван балчужный был, пройдоха и обдувало! Ну и Бог с ним! Иди!

Арапышев повёл бровями и, пятясь, пропал на ступенях.

Переждал его шаги и крикнул в пролёт лестницы, чтоб Третьяка Скуратова прислали.

Там же, на лестнице, взял его под локоть и спросил на ухо:

– Как, Третьяк Лукьяныч, про этих рынд думаешь: истинно ли они замыслили такую богомерзкую вещь – мою корону украсть? – на что Третьяк, с сомнением мигая глазом, отозвался:

– Да не кажется этого, государь… Может, они и мутили что, но не это… Впрочем, не знаю, не допрашивал…

Посохом дотронулся до полы Третьяковой шубы:

– А что они мутили? И кто вообще мутил? Может, это Арапышев мутит, чтоб место для своего племяша очистить? Этих – на плаху, а племяша в рынды! Облыжно оговорить легче лёгкого. Вот я скажу, что ты папу римского прикончить задумал, – иди докажи, что не задумывал? Ну и что с того, что «Клоп слышал»? А если Арапыш с Клопом стакнулся, попросил того по-дружески подтвердить? Рука руку моет, да обе свербят!

Но Третьяк так не думал:

– Нет! У них приязни и веры друг к другу нету ни капли… Да и у кого в нашей Избе приязнь? Все, как волки, каждый за себя! Твои плевки готовы с земли слизывать, а меж собой собачатся все дни.

Всплеснул руками:

– Ну и хорошо! И слава Богу! Не то в скоповой стачке сожрали бы всё кругом, со мною вместе на заедки! Знаю я вас, сыскарей, – похуже разбойников будете! А ты мне всегда правду должен говорить! Мы с твоим покойным братом крестовые побратимы! Он был местоблюстителем моего Лобного места! А Лобное место – это не злобное место, а место мести, правды и царской чести! Там правда цветёт, а лжа увядает! И с тобой буду побратимом, если верен будешь! Иди!

Вернулся в келью, куда Прошка принёс в большой миске зелёных щей с говядиной. Не успел взяться за ложку, как у дверей кто-то поскрёбся.

– Кто? Покоя нету!

– Это я, Арапыш…

– Забыл чего? Войди!

Арапышев нёс в вытянутой руке наготове стопку бумаг.

– Государь, забыл. Дьяки из Посольского, узнав, что я к тебе еду, просили передать… Забыл, запамятовал, прости ради Христа! Вот.

– Что такое? Сами не могут пожаловать, зело важны стали! – Взял бумаги, проглядел: написано на каком-то, вроде польском. И перевод есть.

– Это дьяки перехватили у одного то ли ляха, то ли тедески[89] Данилы Принса и отдали толмачам на перевод. Зело злые вещи про тебя пишет сей немчуган. Может, взять его под микитки?

Бросил бумаги на постели.

– Успеем, сперва просмотрю. Данила? Принс? Не припомню. А чем сей лях занят? Куплей-продажей, небось? Все они, лазутчики, якобы торговлей увлечены, а на самом деле вынюхивают да высматривают секреты. Ты узнай про него получше, а я почитаю.

Арапышев угодливо закивал и, сделав рукой широкий разворот, попятился к дверям.

Уложившись после еды на постели, под персидское покрывало, начал перебирать чётки из чёрного коралла в серебре, а мысли вернулись к Никитке. Упокой, Господи, душу Никиткину нежную, безгрешную! Человек сподвигся на великое – полетел как птица, а его за это казнили! И разрешительное слово на эту нелепую злую казнь дал он, Иван.

В ту Пасху Никитка решил великое чудо показать и с колокольни полететь. На это отец Лупат его надоумил, рассказав перед смертью о летучих людях Дедалусе и Икарусе. Никитка долго собирал разные перья, лепил их вместе на каркас из гибкого дерева в виде громадных орлиных крыльев. И в день Пасхи объявил, что ныне он, аки птица небесная, полетит с Распятской церкви во славу Иисуса!

Народ собрался. Бояре, дьяки, стрельцы окружали царский помост, куда ждали его, молодожёнца с молодой царицей Анастасией. А они полезли на колокольню, где потный возбуждённый Никитка с подручными проверял крепёж крыльев на спине, двигал рукоятями, смазывал перья подсолнечным маслом. «Бог в помощь!» – сказала царица и поцеловала Никитку, а царь обнял и дал золотой талер.

Дождавшись, когда они спустились вниз и уселись на помосте, Никитка вышел из чердачницы на узкую площадку колокольни, постоял, вытянув руки к небу – то ли молясь, то ли прося, то ли прощаясь. Подручные расправили у него за спиной крылья, он махнул ими пару раз, перекрестился, крикнул что-то, чего было не разобрать.

И прыгнул.

Плавно полетел полукругом над людьми, над крепостной стеной к реке Серой, где под аханья и оханья упал на берегу, не дотянув до воды. Люди потащили его на руках по слободе, вопя, что теперь человек может летать, как птица небесная, даже не замечая, что одна нога у человека-птицы сломана и болтается как неживая.

И царица смеялась в радости. И он, Иван, бежал со всеми, крича, что нога будет вылечена, а подвиг не забудется! Приказал своим лекарям явиться на помощь, обнял Никитку, дал ему золотой целкач. На пиру Никитка сидеть не мог (лекари обложили сломанную ногу берестой со льдом) – лежал на ковре. И царь лежал рядом с ним, и они вспоминали детство, и Лупата, и игры, и тот зело красивый кораблик, коий был долго с любовью делан и наконец пущен по реке, а его тут же заклевали глупые утки, вдруг признав в нём врага! Почему-то эта детская обида всплыла тогда на трапезе и заставила грустить.

А после, в поздний час, ворвался владыка Феофан с причтом и сурово приказал вздёрнуть Никитку на дыбу, дабы узнать, с какими волхвами тот вожжался, с какими ведьмами якшался, с кем в сговоре был и кто его надоумил такое богопротивное дело сделать, ибо человек не птица и летать не может, это только ангелам и птичьему племени дозволено. Ещё, говорят, и по воде ходить хотел, колдун проклятый! Такие богомерзкие поступки есть прямое посягновение на устои веры, за что следует холопа Никитку Лупатова покарать, его сарай вместе со всеми колдовскими затеями и досками огнём сжечь и пепел над речкой развеять, – ишь, оборотень, ворожей, чего надумал: из волос, перьев да репьёв святые церкви лепить, глумиться над домом Господа нашего! У него и дед смутьяном был, а отец Лупат – и того хуже! Недаром умер, как Иуда, от водянки, лотрыга[90] поганый!