Браслет из города ацтеков - Екатерина Лесина

Дашка достала из сумки блокнот и карандаш.

– Марго, закрой глаза. И скажи, на кого из актеров он был похож…

Маргоша зажмурилась.

Если повезет, фокус удастся.

Везение было относительным. Дашка рисовала. Уточняла. Исправляла. Перерисовывала. А Маргоша, скептически посмотрев на итог работы, сказала:

– Это он. Похож. Только у него еще глаза мертвые. Совсем мертвые.

На рассвете мы покинули деревню. К нашему каравану присоединился тот самый юный воин, что встречал Тлауликоли, а с ним еще четверо. Пятой же, к превеликому моему удивлению, стала молодая жена Ягуара.

Она была прекрасна и чиста, подобна радуге, что вспыхивает на разломе неба. Глаза ее – синева. Кожа – золото драгоценное. Губы – алые рубины, ярче тех, что горят в глазах чужого бога.

Я смотрел на нее и сравнивал с женщинами, коих немало встречалось на пути моем. Я вспоминал испанских красавиц в тяжелых оковах нарядов и кубинок, легких нравом. Я воскрешал в памяти лик доньи Марии, прежде представлявшейся мне идеалом женской красоты, но этот лик расплывался, сменяясь иным.

Киа с урожденной грацией скользила по джунглям, и если уставала, то ничуть не выказывала этой усталости. Вечером же голосок ее звенел, выводя слова песни. Слова незнакомые и непонятные, но заставляющие сердце наполняться болью.

– Шлюха дикарская, – бросил Педро сквозь зубы, и впервые я пожелал ударить его. Но сдержался, сказав лишь:

– Она дитя, которое не видело иного.

– И не увидит. Сдохнет, как все они. А душа ее будет гореть в адском пламени.

Он был серьезен, а еще говорил чистую правду, ибо пусть милосерден Господь, но врата рая его закрыты пред язычниками.

Так думал я и днем, и так же думал ночью, когда увидел ее во сне. Там, отданный во власть силы иной, я был не собой, но желтоглазым зверем, а она – птицей в лапах его. И любовался я красотой оперенья, страшась спугнуть колибри. Но она ничуть не боялась, сидела на когте и пела песню на незнакомом птичьем языке.

Пожалуй, мне не следовало бы поверять бумаге эти свои мысли, однако, решив быть честным, следует быть им до конца. Я по-прежнему пишу об увиденном, хотя теперь взгляд мой повсюду ищет лишь ее. И я по-прежнему честно читаю свои записи Тлауликоли, удивляясь спокойствию, с каким он слушает меня. Сегодня я спросил:

– Разве не испытываешь ты ревности ко мне? Разве не желаешь убить? Или сделать так, чтобы я не видел ее?

– Зачем? – ответил он вопросом на вопрос. Взгляд Ягуара был прикован к маленькой Колибри, и улыбка смягчала жесткое его лицо.

– В моей стране мужья ревнивы.

– В моей тоже. Были. Сейчас все изменилось.

По лицу Тлауликоли скользнула тень, и ужасная догадка озарила меня.

– Ты убьешь ее? – Я заговорил шепотом и наклонился близко, опасаясь быть услышанным. Все же я мог ошибаться, ведь видел, с какой любовью и нежностью смотрит он на девушку, как радуется, когда она рядом, как нервничает, стоит ей отойти.

Молчание – вот ответ, которого я был удостоен.

– Ты чудовище! – Я опять шептал, хотя мне бы зайтись криком, предупредить невинную душу о том, что ждет ее в запретном городе.

– Беги! – кричало мое сердце. – Беги со всех ног, маленькая птичка. И пусть Господь и Дева Мария милосердная спасут тебя от злой участи.

Но оставались крепко сжатыми губы мои, и ни слова, ни звука не вырвалось на волю.

Мое ли это дело? Нет. Все будет, как суждено тому. А я сделаю, что могу, рассказав им о Господе. И Тлауликоли слушал мои рассказы, переводя их Киа. Та же улыбалась, смеялась, и у меня от смеха ее голова шла кругом, а мысли путались.

Наши прошлые беседы с Ягуаром, когда рассказывали мы друг другу о пути, сведшем нас вместе, продолжались, но уже много реже. Он много времени проводил с женой, а я – с бумагой.

И наступил момент, когда мне выпало рассказать о переменах в нашем существовании в Мешико и предательстве, совершенном Мотекосумой, а также о золоте и многом ином.

После долгих разговоров Мотекосума дал разрешение построить часовню внутри нашего лагеря и любезно прислал для того каменщиков. И по прошествии двух дней работа была исполнена. Но важно не то, а иное: выбирая место для постройки, мы внимательно осмотрели стены и нашли след от недавно замурованной двери. Кортес велел вскрыть эту дверь и с несколькими капитанами вошел в замурованное помещение. Действительно, это был великий клад! Всюду лежали драгоценности в виде изделий, кирпичиков, листов. Слепили взор драгоценные камни. И было их так много, что никогда никто из нас не видал такого сказочного богатства! Но все мы: и капитаны, и солдаты – единодушно решили никому ничего не говорить, а дверь заделать по-прежнему.

Сами же начали думать о том, как нам быть. Ведь не обманули нас тишина и дружелюбие Мотекосумы, знали мы, что в любой миг способен перемениться он. А перемена эта станет для нас гибелью. Ведь нам неоткуда ждать помощи, целиком мы отрезаны от внешнего мира.

Тогда-то, проговорив весь день, мы решились предпринять неслыханное дело: арестовать могучего государя в его же собственном дворце среди множества телохранителей и неисчислимых войск. И пусть кажется это полным безумием, но к тому времени терять нам было нечего.

И решение наше усилилось, когда два тлашкальца прокрались к нам с письмом из нашей крепостицы на побережье. Известия были донельзя печальные: мешики, позабыв о договоре, коварно напали и попытались разрушить мирное поселение. И храбрый Хуан де Эскаланте – капитан, оставленный за старшего, – погиб в бою, а вместе с ним шестеро солдат, один конь и множество наших друзей, индейцев-тотонаков.

Поняли мы, что отныне не можем доверять ни Мотекосуме, ни даже прежним союзникам, каковые премного боялись мешиков и в случае беды не пришли бы нам на помощь.

Вот почему мы решили пленение Мотекосумы не откладывать ни на единый час.

Всю ночь накануне мы молились Богу. Рано утром следующего дня Кортес взял с собой пятерых капитанов, а также меня и наших переводчиков. Подобная свита не могла возбудить подозрения, так как в ином сопровождении Кортес никогда не появлялся во дворце Мотекосумы. Как всегда, Кортес наперед послал человека с просьбой об аудиенции. Мотекосума ответил, что очень рад посещению.

После обычных приветствий и поклонов Кортес обратился к Мотекосуме со следующими словами:

– О великий Мотекосума, как мне понять, что Вы, назвавши себя нашим другом, повелели Вашим военачальникам на побережье захватить поселения, находящиеся под охраной нашего короля? Baши люди осмелились убить испанца, одного из моих братьев! Это объявление войны. Тем не менее я не алчу начать военные действия, не хочу разрушить этот город, но с условием: для сохранения мира Вы должны тайно вызвать Ваших виновных военачальников и передать их нам. А также Вы должны сейчас же вместе с нами, добровольно и спокойно, отправиться в наши палаты, где и будете впредь пребывать. Вам будут служить там столь же почтительно, как в Вашем собственном дворце. Но если Вы поднимете шум, то Вас немедленно убьют. Именно для того я взял с собой этих моих капитанов.