О старых людях, о том, что проходит мимо - Луи Куперус

Элли чуть-чуть улыбнулась.

– Танте… пожалуй, не так чтобы очень… Если бы я знала, что так будет… Но если я не счастлива, то сама виновата.

Танте Адель прекратила расспросы: она вспомнила восторженные письма, доставлявшие господину Такме столько радости, и подумала о том, насколько письма бывают обманчивы.

Элли разделась и легла в постель.

– Ну я пойду, – сказала Адель.

Но Элли взяла ее за руку, она была растрогана от встречи с этой женщиной, заменившей ей мать.

– Побудьте со мной… пока не пришла maman Отилия.

– Хорошо, детка, – сказала Адель, пытаясь понять, – но ты же расстроилась не потому, что часть наследства достанется maman Отилии? Она его дочка, понимаешь…

– Да, танте, я знаю… Нет, танте, честное слово, меня это совсем не огорчает. Я просто-напросто устала, очень устала… потому что все, что мы задумываем… оказывается совершенно бесполезным…

– Ах, деточка, – сказала танте Адель, слушая вполуха. – Я тоже так устала, никаких сил не осталось… Мне бы так хотелось… кое-что рассказать…

– Что?..

– Нет, девочка, не могу…

– В чем же дело?

– Нет, не могу… Пока еще не могу… может быть… когда-нибудь позже… Слышишь, звонок… Наверное, maman Отилия… Да, голос Стейна… пойду-ка я к ним…

Она оставила Элли одну, но была так расстроена, что по дороге опять разрыдалась.

– Элли очень устала, – сказала она Отилии, – легла поспать, пусть отдохнет…

Но Адель и сама была на грани нервного срыва. Она чувствовала, что ужасная тайна, которую она знала – как она думала – одна на всем свете, слишком тяжела для ее бесхитростной души, ей казалось, что тайна вот-вот раздавит ее. Ей во что бы то ни было надо с кем-то поделиться… И она сказала:

– Стейн… Стейн… пока Лот общается с матушкой, мне хотелось бы… с вами поговорить… если не возражаете…

– Разумеется, – ответил Стейн.

Они вышли из комнаты.

– Наверх? – спросил Стейн.

– Да, – сказала танте Адель. – В кабинет господина Такмы…Адель провела Стейна в кабинет; здесь было холодно, но она зажгла газовый рожок.

– Стейн, – сказала она. – Мне очень стыдно за то, что я сделала. Я хотела прибрать бумаги, здесь был такой беспорядок. На полу лежало… письмо, порванное письмо, последнее, которое господин Такма хотел разорвать… Не знаю, как так получилось… но я нечаянно… прочитала его. Теперь я отдала бы все на свете… за то, чтобы не знать, что в нем написано. Я не могу носить эту тайну в себе… одна… одна… Я схожу от нее с ума… мне страшно… Вот, смотрите, это письмо. Не знаю, правильно ли я поступаю… Может быть, было бы лучше… разорвать его… Ведь это и собирался сделать господин Такма…

И она передала Стейну четыре кусочка письма.

– Тогда давайте я его порву, – сказал Стейн, – не читая…

И уже взялся за листочки…

Но Адель остановила его.

– Я не могу носить в себе… одна… эту… даже сказать страшно… тайну! Нет-нет, прочитайте… умоляю… ради меня, Стейн… чтобы разделить со мной этот груз… Прочитайте!

Стейн прочитал.

В комнате стояла мертвая тишина, было по-зимнему холодно, только тихонько шипел газовый рожок. Из выцветших букв на желтом, полуистлевшем, разорванном на четыре части листе бумаге вставали призраки ненависти, страсти, безумия, ликования, безрассудной любви и раскаяния после кровавой ночи в гулких горах под грохот небесных потоков. Двое людей здесь, в комнате, не имели ко всему этому никакого отношения, но и они ощутили, как Это проходит мимо, едва не задевая их тела, их души, их жизни. И они содрогнулись, затрепетали, в ужасе посмотрели друг другу в глаза, они, совершенно чуждые Тому, что проходило мимо…

– Это ужасно, – сказал Стейн, – и никто, никто ничего не знает…

– Да, – сказала танте Адель, – об этом знаем только мы с вами…

Но Стейн был недоволен.

– Нам не следовало читать это письмо, – сказал он.

– Я сама не понимаю, как так получилось, – сказала танте Адель. – На меня что-то нашло… не знаю что. Я не так уж любопытна. Я подняла листки, чтобы разорвать их на мелкие кусочки. И половинки я и разорвала… на четвертинки…

Стейн, задумавшись, разорвал четыре части письма… еще раз пополам…

– Что вы делаете? – спросила танте Адель.

– Уничтожаю письмо, – сказал Стейн.

– А его не надо… Лоту…

– Нет… нет… – сказал Стейн. – Зачем оно Лоту? Вот и все!

И Стейн ссыпал мелкие клочки письма в корзину для бумаг.

Перед его глазами дрожали и клубились красно-блеклые страсти давних лет, но он видел комнату, по-зимнему безмолвную, которую навеки покинул ее хозяин; только тихонько шипел газовый рожок.

– Да, – сказала танте Адель. – Наверное, лучше, чтобы никто… кроме нас… ни о чем не знал. Ах Стейн, я испытываю такое облегчение… что вы теперь тоже знаете… Боже, какие ужасные вещи бывают на свете, как страшна жизнь!

И она закачала головой, ломая руки.

– Пойдемте, – сказал Стейн, и по его сильному телу пробежала дрожь. – Пойдемте вниз…

Адель, вся дрожа, загасила газовый рожок.

Они ушли.

В темной комнате, по-зимнему холодной, снова воцарилась мертвая тишина.

На дне корзины лежало разорванное на мелкие кусочки письмо.

– Ах! – сказала со вздохом старая Анна. – Мы не сможем скрывать это от grand-maman вечно!

Она стонала, и причитала, и прогоняла кошку в кухню, размахивая руками, потому что в коридоре было полно народу: дело в том, что Ина д’Эрбур пришла вместе с дочерью Лили Ван Вейли и с двумя детскими колясками, одну из которых толкала молодая мать, а вторую нянька; в данный момент Лили с няней пробирались с колясками в гостиную на первом этаже, которую Анна топила специально для того, чтобы здесь проводили время родственники ее хозяйки, Ина разговаривала с ней о смерти господина Такмы, и Анна сказала, что grand-maman ни о чем не догадывается, но что вечно так быть не может.

– Какие прелестные детишки, просто ангелочки! – приговаривала Анна, сложив руки. – И как grand-maman обрадуется, что мефрау Лили пришла показать ей малюток! Пойду предупрежу ее.

– Лили, – сказала Ина, – ты иди вперед со Стефиком, я приду чуть позже с Антуанетточкой.

Лили, прелестная юная мать, вынула из коляски малыша, немножко хныкавшего, и с чарующей улыбкой стала подниматься, держа его на руках, по лестнице. Анна уже открыла перед ней дверь в комнату grand-maman, и та ждала ее появления. Она сидела в своем высоком кресле, точно на троне, с подушкой под прямой спиной; в свете зимнего утра, пробивавшегося сквозь тюль и красные гардины и скользившего по висевшим на окнах кускам бархата от сквозняка, она выглядела еще более хрупкой, чем раньше, ее лицо с улыбкой, полной ожидания, словно из белого фарфора с кракелюрами морщин, было так смутно различимо в обрамлении черного парика и черного кружевного чепца, что казалось, будто она уже не из этой жизни; просторное черное платье струилось изящными линиями и полностью скрывало ее фигуру под темными складками и – кое-где – отблесками более яркого света; когда Лили вошла с малышом на руках, grand-maman подняла угловатым неловким движением, выражавшим нежность и радость встречи, дрожащие руки в митенках, из которых выглядывали тонкие пальцы. В ее голосе, сильно надтреснутом, все еще слышался мягкий креольский акцент: