Постсоветский мавзолей прошлого. Истории времен Путина - Кирилл Кобрин

Ностальгия по позднесоветской «современности» работает таким же образом. Она решительно отличается от другой советской ностальгии – по традиционной советской задушевности и – одновременно – крепкой руке усатого диктатора. Второй тип ностальгии свойственен скорее нерефлексирующей части населения, которая привыкла жить непосредственными реакциями на происходящее с ними и короткими эмоциями. Приехал грубый коллектор и отобрал последнее? Виноват не ты, набравший бессмысленных кредитов, виновата нынешняя жизнь, а вот в СССР такого не было и все друг друга бескорыстно любили. Ностальгия по советской «современности» тоньше, конечно, и более распространена среди интеллигентов. Это тоска по стране, в которой строили много бесплатного жилья, где ученых, предусмотрительно высаженных на парниковые грядки Академгородков, лелеяли, по стране, что бороздила космос и расшифровывала древние надписи на далеких островах. Безусловно, если взглянуть на то, что и для кого строят в нынешней России, на социальный (и финансовый) статус условного доктора наук или почитать поучительную историю проделок на космодроме «Восточный», то как тут не впасть в самую черную меланхолию.

Однако следует четко понимать: все эти прекрасные вещи в позднем СССР были нужны именно как инструменты, как средство, а не самостоятельная цель. В какой-то момент стало ясно, что академик в институте и на приличной зарплате работает лучше, чем в шарашке. Что лояльность большей части населения лучше купить материальными благами, чем держать людей в постоянном страхе и нищете. Что в космос лететь надо – для того, чтобы показать заклятым врагам, насколько мы лучше; да и вообще технологии пригодятся для ракет стратегического назначения. Но по сути, позднесоветское общество было столь же «современным», как и иранское общество условного 1978 года. С другой стороны, оно не было и «архаичным» или традиционалистским, как бы того ни хотели Василий Белов и прочие «деревенщики». Это общество было просто типологически «другим» – и именно поэтому, когда стало вроде бы возможным безболезненно встать в ряд с «современностью», «догнать», влиться, наконец в мощный поток «западного пути развития», ничего такого не произошло. На самом деле почти никому это не было нужно. «Перенять достижения» – это да, но вот стать тем местом, где эти «достижения» штампуются конвейерным способом, – упаси боже.

Как и в случае Ирана или Египта, перед нами совсем иной способ жизни и способ думания; его в силу разных причин принимали за вполне знакомый. Задача теперь одна – понять, что же это такое на самом деле. И перестать ностальгически перебирать выцветшие фотографии.

В августе 1946 года было опубликовано небольшое эссе, которое открывалось следующим пассажем: «Патриотические обольщения не знают пределов. Еще в первом веке нашей эры подвергались насмешкам Плутарха те, кто уверял, что луна над Афинами лучше луны коринфской; в XVII веке Мильтон замечал, что Бог, как правило, в первую очередь является Своим добрым англичанам; Фихте в начале XIX века утверждал, что обладать сильным характером и быть немцем, несомненно, одно и то же. Итак, патриотов становится все больше; по их собственному признанию, ими движет – достойное внимания или наивное – желание способствовать развитию лучших черт аргентинского характера». Хорхе Луис Борхес, автор эссе «Наш бедный индивидуализм», в то время был только что уволен из библиотеки Мигель Кейн, расположенной в дальнем пригороде Буэнос-Айреса. Точнее, официально он был переведен в распоряжение другого государственного департамента – департамента птицеводства, где, как уверяет сам Борхес в (на самом деле составленной совсем другим человеком) «Автобиографии», ему предложили должность инспектора по надзору за качеством кур и кроликов, продаваемых на столичных рынках. Естественно, сорокасемилетний писатель не согласился с подобным унижением и подал в отставку. Борхес не мог найти работу несколько месяцев, и только внезапно открывшаяся уже почти слепому литератору карьера публичного лектора спасла его от непристойной бедности.

Я углубляюсь в эту историю, чтобы на ее примере показать, как работают механизмы популистских авторитарных режимов, как такие режимы стараются заглушить голоса тех, кто еще пытается взывать к здравому смыслу. Механизмы эти не так уж просты – да и истории его жертв не столь очевидны, как кажется на первый взгляд.

В феврале 1946 года в Аргентине прошли президентские выборы, на которых с большим отрывом победил полковник Хуан Доминго Перон. Так началась вторая – уже официальная и законная – стадия перонистской диктатуры в стране. Эта стадия тянулась до 1955 года (два президентских срока), пока в результате восстания Перон не был изгнан, впрочем, только для того, чтобы вернуться на пару лет к власти уже в 1973-м. Перон был типичным – и одновременно нетипичным – авторитарным правителем прошлого века. Типичным, так как опирался на массовую поддержку социальных низов и отчасти среднего класса, привлеченных искусной риторикой, угрюмой ксенофобией (с упором на особую зловредность некоторых наций, в частности евреев и представителей «англосаксонского мира») и обещаниями социальной справедливости. Особое место в практике таких режимов играет использование методов массмедиа и недоверие (если не презрение вовсе) к людям интеллектуальных профессий. Вышеописанная смесь за последние 70 лет претерпела мало изменений, достаточно посмотреть на нового президента США. Дональд Трамп разве что о зловещем заговоре «англосаксонской финансовой элиты» не говорит, ибо сам к ней принадлежит. Впрочем, о том, что «финансисты» и их клиентесса Хиллари Клинтон намерены одурачить «простого американца», Трамп высказывался.

Нетипичным для последних полутора веков диктатором Перон был потому, что не только болтал о социально-экономических проблемах, но и делал – и делал решительно. В его правление Аргентина изменилась; пользуясь поддержкой военных, профсоюзов и немалой части населения, Перон провел реформы, которые можно назвать «социалистическими», и действительно много преуспел в сокращении имущественной пропасти между богатыми и бедными. Именно поэтому даже провал его второго президентского срока, свержение в 1955-м, бегство и изгнание лишь слегка ослабили симпатии к Перону в последующие десятилетия. Он смог вернуться в страну почти 20 лет спустя, а после его смерти «перонистская партия» никуда не исчезла и, наоборот, является сегодня очень влиятельной. Не забудем также Эву Перон, знаменитую Эвиту, бывшую певицу, супругу президента, поп-икону «высокого перонизма», а затем – уже после ранней смерти – объект массового почитания и даже культа.

Военные, пришедшие к власти в результате переворота 1943 года, и находившийся среди них Перон были националистами, по большей части бытовыми антисемитами, поборниками «традиционных ценностей» (однако с католической церковью не ладили), они считали образование подозрительным, науку – опасной, интеллектуалов – потенциальными врагами. К тому же во время Второй мировой они испытывали молчаливую симпатию к Гитлеру и Муссолини, а не к антифашистской коалиции. Все это вкупе с их социально-экономическими взглядами не могло не вызвать ответной реакции, как у высших слоев аргентинского общества, теснейшим образов связанных с Британией и США, так и у большинства писателей и ученых. Первые называли избирателей Перона «зоологическим половодьем», а после смерти Эвиты от рака украшали стены домов лозунгом «Да здравствует рак!». Вторые подписывали коллективные письма протеста, уходили в отставку, сочиняли оппозиционные статьи. Впрочем, перонисты также не брезговали граффити, вроде «Укрепи Родину, убей студента!», а сам правитель высказался так: «Обувь? Да! Книги? Нет!» Как мы видим, нынешний всплеск антиинтеллектуализма в России, Европе и Северной Америке не нов.