Лысая гора, или Я буду любить тебя вечно - Сергей Пономаренко

– Всем стоять! Руки за голову! Проверка документов! – радостный крик в конце перешел почти в шепот.

Вместо соседки по комнате Вали он увидел коренастого мужчину кавказской внешности, средних лет. Он по-хозяйски сидел на стуле в расстегнутой на груди рубашке, под которой виднелась чаща черных волос, слегка подернутых сединой. На столе стояли початая бутылка шампанского, бутылка коньяка, два граненых стакана, на тарелках были разложены фрукты, зелень и сыр, еще на столе лежала открытая коробка конфет.

– Э-э-э… Ка-акие документы? Слюшай, друг, ты кто такой? – Мужчина говорил с сильным акцентом. – Влетел, накричал, нарычал. Э-э-э… Что ты себе позволяешь?! Садись, выпей, – и он налил в один из стаканов коньяка. – Узнай, как дела, что нового в стране и на полях, а потом задавай вопросы.

Роман стоял остолбеневший и молчал, он просто не знал, что в таких случаях надо говорить. Маринка пришла в себя первой. Она просто сказала:

– Познакомьтесь, это Роман… Роман – мой друг, он только что из больницы, – тут она указала на мужчину, – а это Вазген… тоже мой друг, он очень мне помог…

– Э-э-э… Это совсем другое дело. Садись, джан, выпьем, поговорим. Такой молодой, а уже врач! – Он протянул руку, не вставая со стула.

Роман автоматически ее пожал и тут же демонстративно вытер ладонь о брюки.

– Очень приятно, – все же по инерции произнес Роман, хотя ничего приятного во всем этом не было, проклятое воспитание опять выпятилось, где не надо. Тьфу на него! – Я не врач, а больной, поэтому лежал в больнице, – почему-то он счел необходимым пояснить кавказцу.

– Э-э-э… Такой молодой, а уже больной. Пльохо, очень пльохо. Поешь зелени, тархун называется, и этот гранат съешь, и все пройдет. Никогда болеть не будешь, никакая болезнь к тебе не пристанет. Возьми сыра, это настоящий овечий соленый, как сама жизнь, и у тебя прибавится сил. Выпей коньяку, и жизнь заиграет в тебе, и не будешь ты таким бледным и худым, – он говорил доброжелательным тоном, но как с ребенком, с оттенком превосходства.

Роману стало казаться, что он спит и все это ему снится.

«Очень плохой сон, и он мне совсем не нравится!» – подумал он. Реальность кричала ему в лицо, что это не сон, и он задохнулся от боли в сердце. Уязвленное самолюбие требовало немедленно уйти, но рассудку были необходимы неоспоримые факты, он предлагал спокойно во всем разобраться, а сердце искало компромисс. Отстранив всех оппонентов, на передний план вышла злость.

«Да, я бледный, худой после полумесячного нахождения в больнице, да и в жизни не похож на Ван Дамма и Сталлоне. Я всего на три сантиметра выше Маринки, но мне только девятнадцать лет, и я до двадцати пяти могу еще как вырасти, могу нарастить себе такую мускулатуру! Но дело не в этом. Эх, Маринка! Ведь я тебя люблю!» – мысленно произнес речь Роман и прокричал, запинаясь, к своему ужасу даже заикаясь, чтобы «кацо» выметался из этой комнаты, иначе… И тут он закашлялся.

Вазген продолжал улыбаться, сидя на стуле, противно так улыбаться, как улыбаются только подлецы. Он вопросительно посмотрел на Маринку.

– Э-э-э… Марина, ты пригласила меня к себе в гости. Я твой гость, а у нас гость – святое. Какое право имеет этот сопляк, явившийся безо всякого приглашения, командовать у тебя?

Маринка молчала. Роман, почувствовав, что вновь обрел нормальный голос, выкрикнул:

– На каком базаре торгуешь гвоздикой, кацо?

Глаза у кавказца сузились, но он спокойно ответил, все так же сидя на стуле:

– Э-э-э! Что ты все время кричишь, э-э-э, Рома? Не поговорил, не узнал человека, а уже плюешься!

– Это вы… ты со всеми традиционно знакомишься через постель, кацо-генацвале! – Роман указал на смятую, наспех прикрытую кровать Маринки. – Я тебя не знал и знать не хочу, кацо! Эх, Маринка, Маринка… – Роман повернулся к девушке.

Но тут Маринка заплакала и выскочила из комнаты.

Роман почувствовал, как кровь прилила к голове, и, уже ничего не соображая, он бросился на продолжающего улыбаться Вазгена. За всю свою жизнь он ни разу не дрался: однажды его, правда, били на улице, но это дракой не назовешь. Кавказец вскочил и, легко увернувшись, оказался у него за спиной. Ужасная боль пронзила печень, и Роман рухнул на колени. Вазген с участием произнес:

– Э-э-э… Не надо на колени, дрюг, – это лишнее. Может, ты хочешь поцеловать мне ботинок или что-либо другое? – и он издевательски захохотал.

Роман резко вскочил и попал головой ему в живот. Тот отлетел к стенке. Роман схватил бутылку со стола, размахнулся, целясь в голову, но в это мгновение боль от удара кавказца левой в солнечное сплетение пронзила его. Парнишка согнулся и только успел увидеть летящее навстречу лицу колено. Хрустнула переносица, и от страшной боли он закрыл глаза. Еще удар – и красная карусель закружилась быстро-быстро, потом перед глазами поплыли белые мухи. «Неужели снова пошел снег?» – подумал Роман и потерял сознание.

Пришел он в себя в темноте на полу, возле балконной двери. Все лицо было разбито, кровоточили нос и нижняя губа. Во рту ощущался соленый привкус крови. В голове шумело, перед глазами все кружилось и переворачивалось. Почувствовал тошноту, позывы к рвоте, и не успел подняться, чтобы добежать до туалета, как его вырвало. Он услышал встревоженный голос Маринки:

– Роман, где ты?

Представил, как она находит его в таком состоянии, лежащего в блевотине собственного производства, через силу поднялся, добрался до лестницы. Света на лестничной площадке не было сто лет. Когда уже спустился на этаж ниже, снова услышал нежный зовущий голос Маринки: «Роман, где ты? Отзовись! Роман!» – и чуть было не отозвался.

«У меня есть характер. К тому же вид у меня неважнецкий», – подумал он.

Зашел в один из жилых блоков, умылся над пожелтевшей раковиной в трещинах и спустился на первый этаж. Проходя мимо пораженной его видом вахтерши, небрежно бросил на ходу:

– Мои документы можете оставить себе на вечную память. Они мне больше не понадобятся!

На душе было тоскливо, невидимая нить продолжала крепко связывать его с этим местом, и он не в силах был ее разорвать.

Пошел быстрым, насколько это было можно, шагом прочь от общежития. В голове теснились мысли, образы, слова, воспоминания, и все заслонял образ Маринки. Он чувствовал горечь одновременно и унижения, и утраты чего-то очень важного для себя, а еще у него было ощущение, будто он прикоснулся к чему-то грязному, гадкому.

Вспоминал глаза Маринки во время последней встречи – ясные, лучистые, искрящиеся любовью к нему, – и ту растрепанную Маринку, с которой расстался всего несколько минут тому назад, в помятом халате, прячущую взгляд.

Идти Роману было некуда. Боль душевная, равно как и физическая, соседствовали в нем с обидой, ревностью и самоуничижением. Неплохой получился коктейль, только чересчур горький и хмельной для него, и Роман решил его разбавить. Он вернулся на проспект Науки, где в киоске купил коньяк «Десна». Затем по Феодосийской он вышел на детскую площадку, на которой они не раз сиживали вечерами с Маринкой, когда он ее провожал. Чуда не произошло – в бутылке оказалось обычное поддельное пойло, лишь слегка напоминавшее коньяк. Фальшь была везде – в любви, дружбе, в магазинах, в прессе, на радио и телевидении. Его интеллект в утешение выдал на-гора бессмертный афоризм Ларошфуко: «Друзья мне не надоедают никогда, друзья мне изменяют иногда, а недруги мне просто надоели, их постоянство – сущая беда!»