Богемная трилогия - Михаил Левитин

А сейчас, когда их с Лизой ничто хорошее уже не ждало, с того дня, как он потребовал денег, Трофимов с тревогой ждал, когда и как она попытается его унизить.

32

Она вертелась, с интересом оглядывая зал суда: что изменилось? Она так оживленно вертелась, что какой-то суровый дядька за спиной наклонился и сказал: «Не мешайте слушать!»

Так сказал, будто она была здесь посторонней и не ее сына судили.

О, она знала, помнила этот зал! И день помнила, когда проходящий как свидетель по делу двух стариков-ювелиров Георгий крикнул четверым дюжим автоматчикам: «Это вы нас от таких стариков охраняете? Как вам не стыдно! На Даманский, на Даманский!»

Конечно же, это было на следующий день после кровавых боев на Даманском, когда братья навек перессорились и стали стрелять друг в друга. Всех очень возбуждала возможность нашествия китайцев, все не представляли в достаточной степени мощи своей державы, казалось, что китайцам надо только хлынуть, их не остановишь.

А тут четыре молодца охраняли двух стариков.

Вообще он чудовищно нарушал судопроизводство, Георгий, вмешивался, обрывая адвоката, его несколько раз выводили, и кончилось тем, что оказался рядом со стариками, на той самой скамье, где сейчас сидит и сын.

Никогда бы она не поверила раньше, что станет женой и матерью преступников. Она всегда была хорошенькой и законопослушной. Законы создавались, чтобы защитить ее, дочь дипломата и знаменитой спортсменки, чтобы защитить ее наряды, ее кукол, ее выпускные вечера, флирты с галантными роковыми мужчинами, поездки за границу, ее домашние туфли, ее книги и ни к чему не обязывающие праздные мысли. Это были ее законы.

А вместо этого над всей ее жизнью, как труба, зычный, оглушительный голос Георгия, и она вертелась сейчас в зале суда, чтобы услышать этот победный рев, но он не раздавался, а мальчика их судили.

Погодите, он еще явится, дураки, и тогда посмотрим, как вы разбежитесь кто куда — в окна, двери, норы, столы!

«Согласно статье Уголовного кодекса…»

Ах, при чем тут статья Уголовного кодекса, когда мальчик просто сошел с ума от несправедливости жизни, которая развела любимых его родителей да еще заклеймив отца грязным приговором, и родители расстались так, будто с этим приговором согласились.

Все не так, мой мальчик, все не так, твоих родителей не так просто разлучить. Мы обманули судьбу, эти олухи, сами того не зная, помогли нам обрести идеальную форму совместной жизни — жизни врозь.

Когда-нибудь ты поймешь, сколько добра они совершили этим поступком, они лишили наших недругов возможности звонить тебе по телефону, совсем маленькому, и просить передать маме, какими грязными делами занимается твой отец, они лишили их возможности тыкать мне в спину: мол, вот дура, а он в это время… Они лишили нас возможности думать друг о друге плохо, и главное — они позволили нам в любой день начать все сначала. Не обязательно жить с любимым, чтобы знать, чем он занимается и когда у него болит сердце.

«Сообразуясь со статьей Уголовного кодекса…»

Прости, что я думаю о нем, когда судят тебя, но что поделаешь, если мы с тобой — это он, и твой кодекс — еще одна страничка его биографии. Повезло ли нам? О, это как сказать, я всегда стыдилась оказаться случайно на чужих фотографиях в чужих альбомах, знаешь, как бывает, когда кого-то снимают, а ты проходишь, ни о чем не подозревая, где-то сзади да еще с идиотским выражением лица? «Кто это?» — спрашивают потом чужие дети. «Деточки, — отвечают им, — это чужая тетя, вы смотрите не туда». С ним я перестала бояться быть чужой тетей, если хочешь знать, все мы только фон его жизни.

Это тебя бесит, а ты не бесись, ты взгляни на них в зале и выбери себе отца лучше, матерей сколько угодно, а вот найди себе второго такого отца. Можно попытаться вырваться, и ты вырвешься, я верю, а я не хочу, потому что знаю, как там, в его жизни, тепло и весело, как там, поверь мне, человечно. У тебя хороший отец. Он крикун, брызжущий слюной, это правда, он скандальный и быстро отходчивый тип, но в нем горит огонь желаний, он кричит тебе «Аида!», и ты срываешься с места и несешься за ним, совершенно не понимая, что заставляет тебя нестись. Это дар жизни. Почему я должна все бросить и отойти? Потому что он порочен? Это еще надо доказать.

Но даже если это так, я прощу. Его не возбуждали больные, изломанные юноши, он любил охоту на оленей, олений бег, если ему хотелось обнять прекрасного юношу, которого согласна обнять и я, — почему его ревновать ко всему в мире, ко всему, что он мял своими пальцами, преображал?

Я спросила его: «Ты не боишься смерти?» «Боюсь, если внезапно, — сказал он. — Я хотел бы кое с кем успеть попрощаться».

— Так вот, сопоставляя все эти свидетельства очевидцев…

Она была из тех «кое с кем», и потому все предупреждения были излишни, все эти разговоры непосвященных, догадки, домыслы. Их пугало его распутство, они называли распутством то, что на самом деле было страстью. Конечно, мало кому в жизни хватит сил занимать в жизни любимого человека только отведенное тебе место. Но если ты согласишься, все остальные побеждены, он вернется, потому что знает, где тебя искать!

Конечно, он всеяден, это правда. Ничто в жизни, ни одно пиршество не может пройти без его участия. Он не читает книг, потому что они диктуют ему, куда идти. Хотя я подозреваю, что в детстве он прочитал самые главные.

Оперу он слушает как вопль собственной жизни он так орет в опере, забрасывает артистов цветами целует дирижера в лысину, он так орет, что ты начинаешь думать, что опера — это единственная реальность, а все остальное — блеф, что все это нагромождение нелепостей, помпезность, мишура, трубадуры, виолетты, жирные тела актеров и есть настоящая жизнь, он так счастлив, что заставляет тебя верить не задумываясь, как умеет заставить по-настоящему счастливый человек. Разве хочется спорить со счастливым? С ним все всегда согласны.

Он оставляет туфли перед музейными залами ходит по залам в носках, смотрительницы с ужасом глядят на его рваные носки, но он так смотрит картины, что ему все прощается, упоенно, как ни один из этих благовоспитанных посетителей, он не завидует, ему нравится все хорошее, что сделал до него другой, он уверен — живи тогда, сумел бы сделать не хуже, это очень наивно, но очень правильно. Когда-нибудь ты это поймешь. Гармония разлита в мире, она не в уравновешенности и соразмерности, она разлита в мире, он идет по следу гармонии.

Однажды при мне он подарил бриллиант незнакомой женщине только потому, что она похожа на его мать. А стоит кому-нибудь признать, что он гениален, о, тот или та уходит от него, унося платье Евы Браун, или перстень Талейрана, или кепку Уинстона Черчилля. Разве это и в самом деле не гениально?

— Строит хорошую мину при плохой игре, — говорят обо мне подруги. — Бедная.

Ах, эти во все века подлые подруги, что вы знаете, ах вы, восхитительные любовники, что вы можете? Их попытки воспламенить жизнь безуспешны. Заглядывая ей в глаза, они догадывались, что она видела другой огонь, это бесит их, сделать ничего не могут. Да, она видела другой огонь. Все, что он делает, — весело, вот что главное, весело, иначе не выдержать нагромождения нелепостей и чудес, весело, чтобы пощадить ее, весело, чтобы рассмешить других, весело, чтобы самому расхохотаться перед сном, припомнив об очередной своей проделке. Весело, потому что иначе жить не стоит.