Александр Блок - Владимир Новиков

На другой день всех объездил Волошин, воспевая „чудо св. Блока”».

Обидно ли это? Травестирование шедевров — дело традиционное (в «Евгении Онегине», например, кто только не обшучен подобным образом!). К тому же Блок дважды назван здесь «великим». «Снежной маске» не страшно испытание смехом, а чувства юмора автору «Балаганчика» не занимать. В общем, серьезной причины для обиды нет.

Но повод есть. К тому же Белый, уже послав свою книгу, справляется в одном из следующих писем: «Видел ли Ты книгу Сережи и что Ты о ней думаешь? Там есть полемика против Брюсова и против Тебя». А это уже просто нечуткость: сообщать о «наскоке» Сергея Соловьева, даже не выразив своего к нему отношения. Либо скажи: не согласен с тем, как ругают друга, либо вообще промолчи — такова этика благородного человека.

Да, совершенно по-женски ведет себя Белый, считая, что его любовь к другу освобождает от соображений такта. Блок выдерживает почти трехнедельную паузу и двадцать четвертого апреля отвечает коротким решительным письмом: «Я прочел „Кубок Метелей” и нашел эту книгу не только чуждой, но глубоко враждебной мне по духу». Помимо «кощунственности» новая вещь Белого отталкивает Блока смысловой невнятностью: «…отрицаю эту симфонию, за исключением немногих мест, уже по одному тому, что половины не понимаю (но и никто не понимает)».

«Никто не понимает» — это, пожалуй, чересчур. Белый исходит из того, что читатель его симфонии должен быть «немного „эзотериком”», и таковые существуют — тот же Сергей Соловьев, к примеру. Перед лицом искусства тексты «понятные» и «непонятные» равны: у тех и других свои цели и свой читатель. А вот перед лицом жизни… Блок в данный момент ищет союза с реальностью, и преднамеренная туманность, запутанность ему решительно не по сердцу.

Белый, естественно, письмом обижен. «Ввиду „сложности” наших отношений я ликвидирую эту сложность, прерывая с Тобой отношения (кроме случайных встреч, шапошного знакомства и пр.)», — отвечает он. На самом деле отношения уже «ликвидировал» Блок, а Белому остается только удостоверить факт, но, как слабая и уязвимая сторона в конфликте, он пытается казаться инициатором разрыва. Потом пожалеет, в сентябре примется за письмо Блоку с просьбой о прощении, но не отправит его.

«Кую свою судьбу», — пишет Блок матери в начале мая. Главная ставка сделана на «Песню Судьбы», которую он читает небольшому кружку у себя на Галерной, потом дома у Чулкова, где уже больше публики: и Леонид Андреев, и Вячеслав Иванов, и Кузмин, и два издателя (один из которых и опубликует потом пьесу в альманахе «Шиповник»). «Это — первая моя вещь, в которой я нащупываю не шаткую и не только лирическую почву», — говорится в том же письме. Формула выношенная, продуманная, повторенная с вариацией и в записной книжке.

Сойдя с «лирической почвы», автор, однако, не обрел почву драматургическую. В «Песне Судьбы» нет фабульной пружины, нет единой интриги, соединяющей всех персонажей. Только Герман и Фаина выясняют свои нервные отношения. Причем намерение автора связать образ Фаины с темой России вступает в противоречие с фактурой текста. Нет органичного сопряжения.

Блока во время чтений удручает, что «на Елену никто не обратил внимания». Но эта героиня как личность совсем не прорисована. А Блок стремится к психологической наполненности, хочет, чтобы ставил пьесу не Мейерхольд, а Станиславский (и чтобы Фаину сыграла Волохова). Тот вместе с Немировичем-Данченко послушает, «пленится» (по слову Блока), даст ряд советов по доработке — и ничего из затеи в итоге не выйдет.

И вообще никакой сценической судьбы у «Песни Судьбы» не будет.

В чем же причина? Может быть, в том, что шаг в сторону от лирики стоило сделать не к театру, а к эпосу или роману, в общем — к масштабному историческому повествованию. Недаром один из монологов Германа, отрываясь от действия, уводит далеко-далеко: «Всё, что было, всё, что будет, — обступило меня: точно эти дни живу я жизнью всех времен, живу муками моей родины. Помню страшный день Куликовской битвы…» И далее следует, по сути, прозаический сценарий нового стихотворного цикла, который начинает писаться уже в Шахматове, в первые дни июня 1908 года.

«В разлуке есть высокое значенье» — тютчевская строка вспоминается при чтении блоковских писем, адресованных жене в эти дни. Когда чувство разлуки подлинно, не наигранно, из глубин творческой души поднимается нечто высокое и небывалое:

Так начинается первое стихотворение цикла «На поле Куликовом».

Новые для Блока пейзажные краски. Новая, нестандартная ритмика. Все нечетные строки — пятистопный ямб, и только самая первая «раскинулась» на шесть стоп (это удлинение создает эффект «картинности», преобладания живописи над музыкой). Четные строки коротки, пронзительны: сначала это трехстопные ямбы, потом они сменяются двустопными — ускорение скачки, описываемой далее.

Вся эта музыка мастерства, однако, ощущается нами уже при перечитывании. А поначалу поражает смысловая новизна главного образного «хода» (или «кода»):

Не привычная «родина-мать», а «Русь-жена». Первым эту метафорическую инновацию прокомментирует в 1912 году Николай Гумилев: «И не как мать он любит Россию, а как жену, которую находят, когда настанет пора». (При этом Гумилёв говорит о «германской струе» в поэтическом сознании Блока, о том, что витязь здесь — не совсем русский, а «славный витязь заморский». Что ж, такая трактовка Блоку не в укор: для эстетических открытий, для образного «отстранения» все средства хороши, в том числе и использование иностранных менталитетов.) Некоторым отечественным филологам в слове «жена» слышится древнерусское и традиционно-поэтическое значение (не «супруга», а «женщина вообще»). Тонко, конечно, но не рвется ли подобная логика, если учесть находящееся рядом местоимение «моя»; если не супруга, то кто она, эта «женщина вообще»? Кем может приходиться лирическому герою некая невенчанная особа, «женщина моя»?

Интересно наблюдение Д. М. Магомедовой, увидевшей здесь возможную перекличку с драматической поэмой Ибсена «Пер Гюнт», где главный герой, постарев, встречается в финале с Сольвейг (также немолодой) и несколько парадоксально обращается к ней: «О мать моя! Жена моя!» [24] Блоку ибсеновский текст был несомненно знаком, а в его собственном интимном сознании образы матери и жены всегда стояли рядом. Проступает наружу историческая поэтика, виден сам процесс смены «родины-матери» «родиной-женой».

Нарвется блоковская новинка и на снобистское брюзжание: «Иногда Блок говорит смешные вещи, напр.: „О, Родина! Жена моя!” Это вызывает у меня комическое впечатление». Кто это у нас такой строгий? М. Горький, естественно. И почти сто лет спустя легендарная блоковская строка окажется соблазнительной для иронического обыгрывания. «Блоку жена. Исаковскому мать. И Долматовскому мать», — дерзко дразнит сегодня классика Тимур Кибиров, но и в иронически-«стёбовой» версии Блок предстает поэтом, выпадающим из рутинного контекста, в данном случае — советского, сориентированного на архаическую модель «родина-мать».