Танец семи вуалей - Наталья Солнцева

– Чего ты не знала? – уже спокойнее спросила графиня, ощущая тяжесть внизу живота.

– Не знала, что он… набросится на меня… начнет рвать кофту и рычать… аки зверь…

– Рычать? – засомневалась Эмма.

Нарастающая боль в животе заставила ее со стоном опуститься на тот самый топчан, с которого вскочила Фрося. Ее маленькие темные соски на почти детской груди маячили прямо перед лицом хозяйки. Пятна на тонкой шее походили на следы от пальцев.

– Он… называл меня Иудой… – в голос ревела глупая девка. – Иуда, Иудушка! Он… будто с ума сошел… потребовал косу расплести…

– Ида? – догадалась графиня. – Не Иуда… Ида!

В ее уме всплыли слова любовника, который намекал на страсть Оленина к ненавистной Иде Рубинштейн. Ида! Ну, разумеется! Саша заставил служанку переодеться в маскарадные тряпки, чтобы та стала хоть чуточку похожа на развратную миллионершу, которая распалила его своими непристойными танцами… своим длинным и плоским голым телом…

Мысли Эммы помутились от приступа боли в животе. Она закусила губу и терпела, чувствуя, как взмокли подмышки и на лице выступила испарина.

– …а потом давай меня душить, – сквозь боль доносились до нее жалобы горничной. – Схватил за шею… и давит, давит… еле я вырвалась…

«Он услышал мои шаги, испугался и отпустил ее, – холодно, как о ком-то постороннем, подумала Эмма. – Он помешался на этой Рубинштейн. Ишь, красавица выискалась! Тощая, будто доска, глазищи угольные, нос горбатый, рот до ушей. Увешается бриллиантами и мнит, что ей все позволено. Бедный Саша! Надо спасать его, спасать себя…»

– Ой, мамочки родные… – причитала Фрося, прикрывая свою наготу распущенными волосами. – Простите, барыня… Христа ради… Простите!

Она истово крестилась, словно перед воображаемыми образами, пунцовая от стыда и сознания своей вины. Соблазнил ее барин деньгами, заохотил, она и покусилась. Вверг ее в грех, супостат. Теперь ни денег, ни работы не будет. Выгонит ее барыня, да еще ославит на весь город. Ни в один приличный дом не возьмут.

Горничная подползла к Эмме и обхватила ее колени, прикрытые полами мокрого от снега пальто и атласной юбкой. Тело графини сотрясал озноб.

– Простите… Христа ради… – как заведенная повторяла девушка, не поднимая глаз. – Ради Христа…

– Было между вами… что-нибудь? – задыхаясь, спросила Эмма.

– Не было! Богом клянусь! Не было! Не успел он… вдруг перекосило его, душить меня начал…

– А-ааа-ааа! – закричала графиня, не в силах более сдерживаться, и повалилась на спину на застеленный лоскутным одеялом топчан. – А-а-а-аааа! А-аа-а…

Что-то мокрое и горячее потекло по ее ногам… и она лишилась чувств.

– Доктора надо… – пробормотала Фрося, отпрянув и судорожно крестясь. – Ой, мамочки… беда. Доктора…

Появился Оленин, бледный и решительный, оттолкнул служанку, наклонился над женой. Она дышала, но оставалась бесчувственной и не отвечала ему.

Началась обычная в таких случаях суета. Растолкали лакея, послали за доктором. Эмму с осторожностью перенесли в спальню. Раздели, уложили…

– Кровь… – испуганно сказала Фрося, оглядываясь на барина. – Столько крови-то откуда?

Она уже натянула свое обычное платье, фартук, заколола волосы на затылке.

– Иди в кухню, воды нагрей, – отрывисто приказал граф. – Да шевелись ты!

Как будто не зазывал он ее в кабинет, не сулил денег, не целовал, не шептал дурных слов… не душил… Зазря она пострадала, что ли?

– Чуть не придушили меня, барин… – прошептала она, зыркая на него исподлобья. – Вон, синяки оставили…

– Молчи, девка! – вызверился тот. – Не то хуже будет!

Однако несколько мятых ассигнаций перекочевали из кармана графа в кармашек ее накрахмаленного фартука.

Приехал доктор, расспрашивая на ходу удрученного мужа, проследовал к графине.

– Даст Бог, обойдется, – успокаивал он Оленина. – Воду нагрели? Вот и славно. Вам самому выпить не помешает… Прикажите водки подать… и чаю…

Дверь в спальню закрылась.

Доктор вышел через полчаса, довольный, и объявил, что у Эммы выкидыш, осложненный нервной горячкой, но кровотечение прекратилось, и к утру он надеется на улучшение.

Сели пить чай. Измученный граф не задумывался ни о выкидыше, ни о сроках беременности жены. Не до того было.

– Не горюйте вы так, – добродушно усмехался доктор. – Будут у вас еще детки! Супруга ваша вполне здорова… Ну, выкинула. С кем не бывает?

На следующий день Эмма, еще слабая и бледная, призвала к себе мужа и объявила, что застала их с Фросей… и что нет ему прощения. Оленин не отпирался. Глупо было бы отрицать очевидное.

– Ты хотел убить ее? – вскользь осведомилась графиня.

– Что за вздор? Нет, разумеется…

– Откуда у нее пятна на шее?

– Скажи лучше, откуда твоя беременность?

– Фрося должна держать язык за зубами. Я не хочу, чтобы по городу поползли слухи.

– Хорошо, я дам ей денег за молчание…

На том порешили замять скандал. Условием примирения Эмма поставила немедленный переезд в Москву. Подальше от Иды Рцбинштейн и прочих соблазнов Северной столицы. Оленин вынужден был согласиться. Тем более, что вскорости труппа Дягилева отправлялась во Францию. Значит, Ида тоже уедет…

Приступили к сборам. Тесть выделил солидную сумму на обустройство на новом месте. Эмма мечтала начать праведную жизнь, а для этого необходимо обновить все: мебель, посуду, выезд[16]и гардероб.

Оленин поделился горем с приятелем. Самойлович крутил ус, хохоча и подтрунивая над незадачливым повесой:

– Не повезло тебе, дружище… попался! Кто же изменяет жене в собственном доме с ее же служанкой? – Это ты меня подбил. Притащил вещи Иды… обрисовал перспективу…

– А ты и рад стараться, – ничуть не смутился отставной офицер. – Я шутил! Ты, брат, шуток не понимаешь. Может, стреляться со мной вздумал? Так давай… я не прочь.

Сверхъестественная меткость Самойловича, равно как и его наглое бесстрашие, были известны Оленину. Он не собирался испытывать судьбу.

– У тебя правая рука болит, – с напускной заботой возразил граф.

– Я левой не хуже стреляю. Ну, вызываешь меня?