Великий раскол - Даниил Мордовцев

Аввакум широко размахнул рукою, перекрестился и поклонился в землю.

– «По сем взяли диакона Феодора, – продолжал он, – язык вырезали весь же, оставили кусочек небольшой во рте, в горле накось резан. Тогда на той мере и зажил и после и опять со старой вырос, из-за губы выходит притуп маленько. У него же отсекли руку поперег ладони, и все, дал Бог, стало здорово, и говорит ясно и чисто против прежнего. Таже осыпали нас землею, струб в земле, и паки около земли другой струб, и паки около всех общая ограда за четырьмя замками; стражие же пред дверьми стрежаху темницы. Мы же здесь и везде, сидящий в темницах, поем пред Владыкою Христом, Сыном Божиим, песнями, их же Соломон воспе, зря на матерь Вирсавию».

И Аввакум, подняв голову и руки, словно в алтаре пред жертвенником, запел старческим, дрожащим голосом:

– «Се еси добра, прекрасная моя! Се еси добра, любимая моя! Очи твоя горят, яко пламень огня! Зубы твои белы паче млека! Зрак лица твоего паче солнечных луч, и вся в красоте сияешь, яко день в силе своей…»

Вдруг быстро заскрипел засов тюремной двери. Кто-то страшно зарычал, не то зверь, не то человек. Дверь с шумом распахнулась… На пороге стояло что-то страшное… Аввакум испуганно попятился назад, осеняя себя крестным знамением…

То, что стояло на пороге темницы, действительно могло поразить ужасом всякого, даже Аввакума, который, кажется, ничего еще не боялся в жизни, а, напротив, и искал ужасов и смерти самой мучительной.

На пороге стоял человек – не человек, с выражением на искаженном лице такого безумия, которое, казалось, согнало с этого лица все человеческое. Сбившиеся в войлок, беспорядочные пасмы волос падали на лоб и на виски, и из-за этих прядей безумием и бешенством горели глубоко запавшие глаза. Искаженное лицо было бледно-зеленоватого цвета с налетом загара и пыли. Из-под усов белелись широкие зубы и щелкали, как у огрызающейся собаки. Он и рычал по-собачьи…

– Кириллушко! Что с тобой? – едва опомнился Аввакум.

– Гам! Гам! Гам! Гр-р-р! – залаял и зарычал бешеный человек, подступая к Аввакуму тихими шагами, понурив голову.

– Господи Исусе! Господи Исусе! – бормотал, крестясь, Аввакум. – Кириллушко!

– Я Полкан, не Кириллушко! Гам-гам-гам! – залаял вновь бешеный.

Аввакум торопливо схватил лежавшее в переднем углу распятие и замахал им перед собою.

– Свят-свят-свят Господь Саваоф! Изыди душе, лукавый! Именем распятого запрещаю ти!

Бешеный попятился от креста. Аввакум продолжал его крестить.

– Перекрестись, раб Божий Кирилл! – закричал он. Бесноватый замотал головой…

– Крестись, Кириллушко! – настаивал Аввакум.

– Я Полкашка-пес… Я человечью кровь лизал, человечину ел, у черкас еще лизал кровь, – бормотал безумный.

– Опамятуйся! Ты бредишь…

– Хохлы убили етмана Ивашку Брюховецкого… ребра перебиты, торчат с-под рубахи… глаз выскочил, на ниточке висит… кровь, кровь, а я лижу кровь… а етманша волосы на себе рвет… у! Косищи какие! Пасмами рвет… а я лаю на нее… В Чигирин повезли ее… «Московка! Московка!» – кричат ребятишки… А я на них лаю, гам-гам-гам!.. И в меня каменьем бросали… «Москаль!» – кричат… Трава высокая, высокая, а на ей кровь, и в Днепре кровь, и Петрушко Дорошонок весь в крови!..

Аввакум приблизился к несчастному и, продолжая держать перед ним крест, шептал участливо:

– Господь с тобой, Кириллушко! Перекрестись, прогони беса, одержащего тя…

Безумный смотрел растерянно, озираясь по сторонам…

– А у Никона голова трясется, земля ево, проклятово, не держит…

– Воистину проклят есть, – подтверждал Аввакум.

– А она, баба, черная, черница, как заголосит: «Микитушка!» А я на нее лаял и на Никонку…

Несчастный весь дрожал и едва держался на ногах.

– Присядь, сынок, присядь, Кириллушка, – успокаивал его Аввакум.

– Хрясть! Руку отсекли… хрясть! Ноги упали с плахи… А он, Стенька, как глянет на меня… глаза воловьи… Гуп! И глаза закрылись, и голова об помост – бу-бух!

– Господи! – шептал Аввакум, крестясь. – Спаси нас!..

– Голову взоткнули на кол… не глядит уж, не видит меня… Нутры бросили наземь… я нутры ево ел… «Ешь ево, ешь ево! – говорят. – Возьми, Полкашка!» И я зубами вот так рвал…

И безумный показал, как он будто бы зубами рвал внутренности казненного Стеньки.

– Владыко! Он совсем обезумел, миленькой…

– У Лазаря-попа язык отрезали…

– Отрезали, отрезали, миленькой.

– Язык махонькой… бросили наземь… я его хам-хам, съел…

Аввакум испуганно перекрестился. Безумный продолжал бормотать:

– Сруб высокий, и на срубе Исай стоит, крестится… поломя на него пышет, а он руку к небу, два пальца… не видать за дымом… говядиной жареной запахло…

– Ох, Господи! Ох, милостивый! – стонал Аввакум.

– И послали нас в Пустозерье… жена и детки бегут сзади, плачут… и я заплакал, пес заплакал, глядючи на махоньких деток… А они ручки подымают: «Не уходи, батя». И тот ручками тянется, что у жены на руках… О-о! И как мне нейтить! Я стрелец… о-о!

И несчастный, обхватив голову руками, глухо рыдал…

– Ох, миленькой, миленькой! – плакал и Аввакум, усаживая больного на солому. – Да эдак не диви, что с ума сойдешь: вся Русь бедная обеснуется при страстях-те да гонениях эких. Господи! Не погуби землю православную!..

Больной продолжал плакать, качаясь из стороны в сторону.

– Наташа… Наташечка… Наталенька моя! – повторял он чье-то имя.

– Поплачь, поплачь, родной! – успокаивал его Аввакум. – Слезами-те горе истечет малость… Плачь, слезы-те росой-темьяном подымаются ко Господу…

– Ай, батюшка! Где Кирилко? Не истерял бы себя, – слышались тревожные голоса за дверью темницы.

– Охте нам! Совсем ряхнулся малый…

– Да он, поди, туточка, у Аввакума дверь-ту отворена…

В дверях показались стрельцы, сторожившие пустозерскую тюрьму.

– Потише-потише, Бога для, ребятки! – предупреждал их Аввакум, показывая на больного. – Не испужайте его, миленькие.

Стрельцы осторожно вошли в подземелье и испуганно искали в темноте товарища.

– Где он? Что с ним? – шептали они. – Тутотка вон… бьет его…

– Ой ли! Кто бьет?

– Ноли не видите?

Стрельцы испуганно топтались на месте, боясь отойти от двери. Больной лежал на соломе и бился, как в злейшей лихорадке.

– Али беспятой в ем? – тихо спросил один стрелец.

– Какой беспятой?

– А что пяток-ту нету…