Это как день посреди ночи - Ясмина Хадра

А еще на сцене присутствовал Жан-Кристоф, с вечными букетами цветов. Раньше он никогда не покупал их в таких количествах. Он каждый день забегал в цветочный магазинчик на городской площади и только после этого отправлялся в дом Скамарони. Симон на эти подозрительные ухаживания поглядывал косо, но Жан-Кристоф ничего не мог с собой поделать. Порой казалось, что он полностью растерял здравость суждений, а вместе с ней и последние остатки корректности. Со временем Фабрис обратил внимание, что его ухаживаниям за Эмили нередко мешает третий лишний, что Жан-Кристоф с каждым днем ведет себя все смелее и напористее. Поначалу он от этого не переживал, но потом, все чаще вынужденный откладывать поцелуи на потом, стал задаваться вопросами. Жан-Кристоф не оставлял их в покое, порой казалось, что он пристально следит за каждым их поступком и жестом…

Правильно говорят – чему быть, того не миновать.

Как-то в воскресенье после обеда мы отправились на пляж Тургот. Чтобы добежать по раскаленному песку до воды и окунуться, отдыхающие прыгали, как кузнечики. Симон по привычке решил после обеда вздремнуть, выставив на солнце вспотевший пупок. Перед этим он проглотил приличное количество колбасок, запив их бутылкой вина, и теперь его большой живот напоминал кузнечные мехи. Фабрис смотрел вдаль широко распахнутыми глазами, на коленях у него лежала потрепанная книга. Но он ее не читал, чтобы не отвлекаться. Наш поэт насторожился, будто добыча, учуявшая рядом хищника. В воздухе витало незримое ощущение грозы… Фабрис смотрел, как Жан-Кристоф и Эмили плескались в воде, хохоча и вздымая фонтаны брызг, и соревновались, кто сможет дольше задержать дыхание. Затем они отплыли от берега и слились с лазурью моря. Он смотрел, как они совершают кульбиты среди волн, ложатся на спину, упираются руками в песок и машут в воздухе ногами. На лице Фабриса блуждала меланхоличная улыбка, в глазах яростным огнем полыхали вопросы… Когда же он увидел, как они внезапно вынырнули в полосе прибоя и обнялись в порыве, спонтанность которого удивила их самих, лицо его прорезала морщина, и он понял, что взлелеянные им в мечтах прекрасные планы утекают сквозь пальцы, будто песчинки в песочных часах…

То лето я невзлюбил. В нем оказалось слишком много размолвок, тайной тоски и отречения. Несмотря на жару, от его лжи у меня по спине не раз и не два пробегал холодок. Наша компания по-прежнему ходила на пляж, но сердца и взоры каждого из нас устремлялись куда-то далеко-далеко. Не знаю почему, но позже я назвал это лето мертвым сезоном. Скорее всего, причиной тому послужило название первого романа Фабриса, начинавшегося такими словами: «Когда любовь вас предает, это доказательство того, что вы ее не заслуживаете; и если вы вернете ей свободу, то это станет в высшей степени благородным поступком – только такой ценой человек может любить по-настоящему». Фабрис, как всегда мужественный, в своем благородстве дошел до того, что отказался от борьбы. Он не переставал улыбаться, хотя сердце его едва билось в груди, несчастное, как птичка в клетке.

Симону отнюдь не нравились лицемерие и затаенный гнев, пропитавшие собой весь конец лета. Вероломство Эмили он считал омерзительным. В чем она могла упрекнуть Фабриса? В доброте? В чрезмерной вежливости? Наш поэт не заслуживал, чтобы его бросали в перерыве между двумя заплывами. В эти отношения он вложил всю свою душу, и в городке все сходились во мнении, что они представляли собой пару, о которой можно только мечтать, потому что у них имелось все, чтобы быть счастливыми. Симон переживал за Фабриса, но и Жан-Кристофа открыто тоже не осуждал, оправдывая его действия продолжительной депрессией после расставания с Изабель. К тому же ему казалось, что Жан-Кристоф даже не понимает, что причиняет боль лучшему другу. Симону все было предельно ясно: во всем виновата эта женщина-вамп, воспитывавшаяся неизвестно где и совершенно не знающая, какие ценности определяют жизнь в Рио-Саладо.

Мне в эту историю вмешиваться не хотелось. В четырех случаях из пяти я находил предлог, чтобы не проводить время с друзьями, избегать попоек и не встречаться с ними по вечерам.

Вида Эмили я больше не переносил, Симон, в свою очередь, тоже стал ее сторониться. Он предпочитал мою компанию, мы уходили в бар Андре и сражались в бильярд до тех пор, пока у нас не подкашивались ноги.

Фабрис сбежал в Оран. Запершись в квартире матери на бульваре Шассер, он яростно строчил материалы для газеты и разрабатывал канву нового романа. В городке он теперь почти не бывал. Как-то раз я поехал к нему. Он показался мне отрешенным и безропотным.

Жан-Кристоф пригласил нас с Симоном к себе. Как каждый раз, когда ему предстояло принять важное решение. Он признался, что по уши влюбился в Эмили и собирается просить ее руки. Увидев кислую мину на лице Симона, он заговорил с воодушевлением, стараясь разубедить нас мешать его счастью.

– Я чувствую, что возрождаюсь к жизни… После всего, что я пережил, – добавил он, намекая на последствия разрыва с Изабель, – прийти в себя мне могло помочь только чудо. И оно свершилось. Эту девушку послал мне сам Бог.

Симон ухмыльнулся, что не ускользнуло от внимания Жан-Кристофа.

– В чем дело? У меня такое ощущение, что ты мне не веришь.

– Я и не обязан.

– Чего ты ухмыляешься, Симон?

– Если тебе так хочется знать, то чтобы не плакать… Да-да! Ты не ослышался, чтобы не плакать, чтобы не блевать, чтобы не раздеться и не выбежать нагишом на улицу.

Симон привстал, на шее у него вздулись вены.

– Давай! – предложил ему Жан-Кристоф. – Скажи, что ты обо всем этом думаешь. Облегчи душу.

– Если ее излить, начнется настоящий потоп. Буду с тобой откровенен. Я не только не верю тебе, но и не одобряю. За то, как ты обошелся с Фабрисом, тебе нет прощения.

Жан-Кристоф удар воспринял спокойно. Он понимал, что мы потребуем от него объяснений, и наверняка заранее приготовил свои аргументы. Мы сидели в гостиной за столом. На подносе стояли два графина, один с лимонным соком, другой с лакричной водой. Окно было открыто, занавески развевались под вечерним бризом. Где-то далеко лаяли собаки, и их голоса в ночной тиши будто играли в догонялки с собственным эхом.

Жан-Кристоф подождал, пока Симон сядет, и поднес к губам стакан воды. Рука его дрожала, он пил жадными глотками, каждый из которых застревал в горле свинцовым комом.

Допив, он поставил стакан на стол, вытер губы какой-то тряпкой, положил ее на стол и принялся машинально разглаживать.

Затем, не поднимая глаз, тихо выдавил из себя:

– Это любовь. Я ничего не украл и никого не похитил. Просто любовь с первого взгляда, поразившая меня, будто удар молнии. В жизни так часто бывает. Это благословенный момент, который так любят боги. Думаю, я его не заслужил. Но краснеть мне за это тоже нечего. Эмили я полюбил с первого взгляда, и в этом нет ничего постыдного. Фабрис был и будет моим другом. Я не умею красиво говорить, а жизнь принимаю такой, какая она есть. – Он вдруг саданул кулаком по столу, да так, что мы оба подпрыгнули. – Я счастлив, понятно! Неужели быть счастливым – это преступление? – Затем поднял на Симона взгляд пылающих глаз: – Что плохого в том, что человек любит и любим? Эмили не предмет и не произведение искусства, которое можно со скидкой купить в магазине. Она принадлежит только себе. Она вольна выбирать кого угодно и кому угодно отказывать. Разделить с человеком жизнь, Симон, – это не шутка. Так уж случилось, что мои чувства ей не безразличны, что она испытывает ко мне то же самое. Так что в этом позорного?