Ва-Банк - Анри Шарьер

Тринадцатого ноября тысяча девятьсот сорок восьмого года, после того как мы с Ритой едва проработали вместе три месяца, чтобы выкупить гостиницу, прозвучал первый выстрел, направленный против режима: майор Томас Мендоса имел дерзость в одиночку поднять мятеж. Выступление провалилось.

Двадцать четвертого числа того же месяца, после почти бескровного государственного переворота, сработавшего как часы, к власти пришли военные. Ромуло Гальегос, президент республики и известный писатель, вынужден был уйти в отставку, а Бетанкур, истинный лев на политической арене, укрылся в колумбийском посольстве.

Мы пережили в Маракайбо несколько напряженных и тревожных часов. В какой-то момент по радио вдруг прозвучал страстный призыв: «Рабочие, выходите на улицы! Вас хотят лишить свободы, запретить профсоюзы и силой навязать вам военную диктатуру! Выходите на площади, на…» Клак! Голос резко оборвался, раздался звук вырываемого из рук микрофона, а затем – спокойный низкий голос: «Граждане! Армия отобрала власть у людей, которым она ее доверила после отставки генерала Медины. Они злоупотребляли властью. Но вы ничего не бойтесь! Мы гарантируем жизнь и право на собственность всем без исключения. Да здравствует армия! Да здравствует революция!»

Вот и вся бескровная революция! Утром следующего дня в газете уже был напечатан состав военной хунты. Три полковника: Дельгадо Чальбо – президент, Перес Хименес и Льовера Паэс.

Поначалу мы боялись, что новый режим не замедлит отнять гражданские свободы, предоставленные народу прежними властями. Ничего подобного. Жизнь нисколько не изменилась. Даже в правительстве не произошло серьезных перемен, если не считать ключевых постов, занятых военными.

Через два года Дельгадо Чальбо убили. Очень грязная была история, по существу которой имелись две противоречивые версии. Первая: собирались убить всех троих, и он оказался первым. Вторая: один или оба других полковника распорядились устранить его. Истину так никогда и не установили. Убийца был арестован и застрелен по дороге в тюрьму. Поистине счастливый выстрел, предотвративший нежелательные свидетельские показания. Как бы то ни было, с того дня первым лицом в государстве оказался Перес Хименес, в тысяча девятьсот пятьдесят втором году ставший официальным диктатором.

Так и протекала наша несколько затворническая жизнь: мы никуда не ходили, не ездили на прогулки. И тем не менее наши сердца были наполнены необычайной радостью. Ибо все, что мы делали и создавали своими руками, становилось еще одним кирпичиком нашего семейного очага, вокруг которого мы собирались зажить счастливой жизнью, довольные и без долгов, в крепком согласии и родстве душ, продолжая, как и прежде, любить друг друга.

Вскоре к нам должна была переехать Клотильда, дочь Риты, чтобы стать моей дочерью тоже, а еще внучкой моему отцу.

В наш дом будут приходить мои друзья, чтобы поправить свои дела и перевести дух, когда их совсем прижмет.

В этом счастливом уголке я никогда не вспомню о мести и не замыслю ничего плохого против тех, кто принес мне и моим родным столько зла и страданий.

Наконец настал день, когда мы выиграли нашу партию. В декабре тысяча девятьсот пятидесятого года долгожданный документ был оформлен у нотариуса, и мы стали полноправными владельцами гостиницы.

Сегодня Рита собирается в дорогу. Она отправляется во Францию в надежде разыскать моего отца. Рита хотела найти его пристанище, где он жил в уединении или просто скрывался от остального мира.

– Поверь мне, Анри. Вот увидишь, я привезу тебе отца.

Я остался один хозяйничать в гостинице. Затею с продажей штанов и рубашек я оставил, хотя на этом деле всего за несколько часов мне удавалось прилично заработать. Но Рита уехала разыскивать моего отца, и мне надо было работать в гостинице не просто хорошо, а в два раза лучше, чем при ней.

Разыскивать моего отца, подумать только! Сельского учителя из Ардеша. Того самого, что двадцать лет назад не смог обнять сына в последний раз: помешала тюремная решетка комнаты свиданий. Не смог обнять сына, приговоренного к пожизненному заключению, когда пришел с ним проститься. Моего отца, которому Рита сможет сказать: «Я приехала к вам как ваша дочь, чтобы сообщить, что ваш сын благодаря собственным усилиям обрел свободу, стал хорошим и честным человеком. Вместе со мной он создал очаг, где теперь ждет вас».

Я вставал в пять утра и отправлялся за продуктами с собакой Мину и Карлитосом, мальчонкой двенадцати лет, недавно выпущенным из тюрьмы. Я взял его к себе в дом. Он нес корзины. За полтора часа мы успевали затариться на целый день: мясо, рыба, овощи. В гостиницу мы возвращались оба навьюченные, как мулы. На кухне работали две женщины, двадцати четырех и восемнадцати лет. Я выкладывал все, что мы принесли, на стол, и женщины принимались разбирать наши покупки.

Мое самое любимое время начиналось в половине седьмого утра. В этот час я завтракал в столовой, а на коленях у меня сидела дочка нашей поварихи Розы. Девочке было четыре годика. Черненькая, как уголек. Она завтракала только со мной, иначе отказывалась есть. Маленькое голенькое тельце пахло свежестью. Она недавно проснулась, и мама только что вымыла ее под душем. Детский лепет малышки и ее красивые глазенки, которые доверчиво смотрели на меня, и лай ревнивой собаки, возмущенной невниманием к себе, и Ритин попугай, что сидел возле моей чашки с кофе и клевал хлебные крошки, смоченные в молоке, – все, решительно все делало этот час поистине волшебным.

Что же все-таки с Ритой? Письма до сих пор нет, хотя вот уже месяц, как она уехала. Правда, дорога только в один конец занимает целых четырнадцать дней. Но она уже две недели во Франции. Ничего не понимаю. Может, не нашла и не хочет мне говорить? Я уже не прошу многого. Дай телеграмму. Коротенькую, всего несколько слов: «Отец чувствует себя хорошо и по-прежнему любит тебя».

Целыми днями я караулил почтальона. Отлучался лишь по крайней необходимости. На ходу, на скорую руку делал закупки и быстрее домой, чтобы постоянно быть на месте. В Венесуэле разносчики телеграмм ходят без формы, но все они очень молоды. Поэтому едва во дворе появлялся мальчишка, как я уже спешил ему навстречу, не сводя глаз с его рук, в надежде увидеть листок зеленой бумаги. Ничего. Опять ничего. Чаще всего это оказывался даже не почтальон. Раз или два, заметив какого-то мальчишку с зеленой бумажкой, я бросался к нему, едва не выхватывал ее из рук и с жестоким разочарованием убеждался, что телеграмма не мне, а моему постояльцу.

Ожидание и отсутствие новостей меня жутко нервировали. Я работал до изнеможения. Постоянно занимал себя делами, чувствовал, что иначе не выдержу. Помогал на кухне, придумывал самые невообразимые блюда, проверял комнаты по два раза в день, что-то говорил, кого-то выслушивал. Главное для меня было заполнить дни и часы, чтобы легче переносить ожидание и отсутствие новостей. Одного я только не делал: не мог принять участия в игре в покер, которая начиналась в два часа ночи.

Я крутился как белка в колесе, и клиенты были довольны.