Скажи ее имя - Франсиско Голдман

В книгах о горе и смерти я вычитал, что весь этот год я копил все в себе. Я вспоминал о чувстве умиротворения, которое испытал в лифте, когда санитар сказал: вы можете умереть, сэр; это ощущение, что я иду вслед за Аурой по темному, обитому бархатом туннелю. Что ж, я не умер, не последовал за ней. По вечерам я включал телевизор. Пару раз в день я вставал с постели и шел в ванную, чтобы промыть ухо и сменить наложенную на него марлевую повязку. Утром я выходил, чтобы купить кофе, газеты, но шел медленно, как дряхлый старик. Однако спустя пару дней дрожь и слабость отступили. Я заказывал еду. В душе я пользовался лечебным шампунем с чайным деревом, принадлежавшим Ауре.

Пока она слушала преподавателя, ее ноги [неразборчиво] раздвинулись, тело наклонилось вперед, как корпус тонущего корабля.

Теплым сентябрьским днем, пока она слушала, как преподаватель с прекрасным кубино-испанским выговором читает произведения лауреата Нобелевской премии Пабло Неруды, ее мысли блуждали по чистому листу, лежавшему на коленях. Из-за опоздания к своему удовольствию она была заточена в самый дальний угол душной аудитории, как вдруг этот настойчивый взгляд заставил ее поднять голову. Это движение непроизвольно совпало с окончанием стихотворения Неруды. То, что она заметила, подняв глаза, должно было предупредить ее о последующих событиях, но в тот момент, даже не подозревая о том, что давно было известно старшекурсницам (она думала, ей показалось), она не могла поверить, что увеличенные толстыми линзами очков зеленые глаза преподавателя неотрывно смотрят на ее грудь. Этого просто не могло быть. Не перед всем курсом, не во время чтения Неруды (ох, и особенно из-за чтения Неруды). Но преподаватель не только продолжал пялиться на ее грудь, или так казалось (дикому) воображению Гваделупе, но даже посмел спросить ее: что ты думаешь о стихотворении, Гваделупе? И прежде чем она успела ответить, разразился страстной обличительной тирадой о сентиментальной поэзии Неруды. Неруду, сказал он, мы на уроке не будем читать, потому что он мне не нравится. Гваделупе сочла подобную цензуру странной для выпускного курса, и вопрос, который преследовал ее с тех пор, как она впервые сошла с самолета в знаменитом аэропорту Кеннеди, снова взорвался у нее в голове, словно попкорн в микроволновой печи (ее голова была попкорном, а аудитория микроволновой печью): что я тут делаю? Зачем приехала сюда? Кто я здесь? Да, ее преследовал не один вопрос, а целых три, или скорее, этот первый вопрос разворачивался, как китайский бумажный веер, и открывал два следующих вопроса — все они были частью одной пасторальной, загадочной мизансцены в красных, черных и белых тонах. Тогда она подумала о матери. Да, моя мать, ответила она воображаемым судьям на воображаемом суде Академической юридической службы правопорядка. Она даже представила себе суд — своего рода расплывчатую триаду Деррида — Лиотар — Фуко, — смеющуюся душевно, тягостно, неискренне… Кроме судей, человек, который стенографирует судебные заседания, публика (все в очках, усердно делают пометки, как не отвечать, как себя не вести…), — все смеются над ней. Смеются надо мной[36].

Профессор, не любивший Неруду, очень любил слова собственного сочинения вроде foota nota[37]. На занятиях он говорил: как сказано в foota nota… Аура рассказывала мне, как ее передернуло и она глянула на Валентину, а та закатила глаза: так между ними пробежала первая искра дружбы. По всей стране на кафедрах испаноязычной литературы, отделениях культурологии и латиноамериканских исследований современные высоколобые преподаватели разделывали Неруду под орех, ну или кого придется, и пускали студентам пыль в глаза испано-английскими остротами типа foota nota. За спиной студенты называли этого профессора Mi Verguita (Ми Вергита) — «Мой Маленький Пенис». Ми Вергита находил отсылку к фаллосу в каждом тексте, он постоянно втягивал класс в дискуссии на фаллические или околофаллические темы, причем зачастую эти беседы содержали шутливые и завуалированные упоминания его собственного «достоинства», что и послужило поводом для прозвища. Но помимо этого Ми Вергита опубликовал литературное произведение, в своем кабинете он вывесил плакат с анонсом чтений, которые однажды проводил в «Барнс энд Ноубл». Как следствие он заслужил презрение части преподавательского состава и нажил себе ряд врагов. Ми Вергита жил с женой и детьми в Бостоне и каждую неделю ездил в Нью-Йорк на семинары. Аура посещала их в первом семестре, когда только начала учиться в Коламбии: это были те самые занятия, на которых он смешал с грязью Неруду и изобрел foota nota.

Поначалу семинары проходили в аудитории, но потом переместились в предоставленную университетом квартиру профессора. Как правило, Ми Вергита выставлял во время этих встреч огромный кувшин чилийского красного вина, а иногда и рома. По окончании обсуждений он включал музыку — в основном испанскую или карибскую — и предлагал студентам потанцевать. Очень скоро он начал уделять особое внимание застенчивой, милой, скромно одетой девушке, приехавшей учиться в Коламбию прямо из Колумбии, из Боготы; она была замужем за инженером, который прервал карьеру ради того, чтобы поехать с женой в Нью-Йорк и дать ей возможность получить ученую степень в одном из университетов Лиги плюща, он работал в компьютерной мастерской в центре города. Она была ослеплена Ми Вергитой, кто знает, что он шептал ей на ухо, когда они танцевали после занятий, но, слушая его, она поднимала голову и заглядывала ему в глаза, улыбаясь и прикусывая пухлую нижнюю губу, словно кролик, хранивший какую-то тайну. Однажды вечером Аура написала мне из университета, что Ми Вергита отстранен от работы. Предположительно после того, как колумбийка не вернулась домой после занятий, муж девушки отправился прямо к главе факультета и обвинил профессора в спаивании и совращении студентки. В итоге Аура и ее сокурсники оказались в центре дела о сексуальном домогательстве, которое расследовала Академическая юридическая служба правопорядка.

Ми Вергита был последним, возможно, предпоследним преподавателем латиноамериканской литературы, работавшим на полную ставку. Профессоров, которые посвящали семинары поэзии и романам, выживали из университета, инициативу повсеместно перехватывали специалисты по критической теории и культурологии. Сама того не подозревая, Аура попала на факультет в разгар чистки. Наконец-то, хоть и запоздало, факультет начали модернизировать, приводя его в соответствие с передовыми программами страны. Где это сказано, что на каждом факультете, где преподают испанский язык, нужно в обязательном порядке изучать поэзию и художественную литературу? Какой процент всех испаноговорящих людей в мире хоть раз в жизни прочел роман, или достаточно грамотен, чтобы это сделать?