Смерть на Параде Победы - Андрей Кузнецов

«Все хорошо, — думал Бильфингер, напряженно вслушиваясь в ночную тишину, разрываемую редкими всхрапываниями Ивана. — Все было бы еще лучше, если бы получилось встретить смерть в парадной форме люфтваффе, в белой рубашке с черным галстуком, со всеми наградами на груди и с кортиком на поясе… Где сейчас те награды? Что стало с домом на набережной Тирпиц? Что стало с Берлином? Что стало с Германией?.. Враг готовится праздновать победу? Будет ему праздник!»

Поддаваясь охватившему его чувству, Бильфингер достал из-за голенища сапога нож и вырезал на сыроватой кирпичной стене ровным готическим шрифтом: «Tod auf der Siegesparade».[46]Под надписью вырезал свастику, отер нож о тюфяк, на котором сидел, и убрал обратно. Очень хотелось написать и свое имя, но имя найдется кому увековечить, а он и так основательно нарушил правила. Достаточно.

В пять часов Бильфингер вошел в соседнее помещение, где спали Иван, Остап и Карл. Поморщился от тяжелого перегарного духа (пили в последние дни много, совершенно не стесняясь командира, а тому хватало ума не возмущаться) и громко, отрывисто скомандовал:

— Wecken![47]

Если уж нельзя надеть свою форму в свой последний день, то хоть скомандовать можно на родном языке.

Павел вскочил, словно подброшенный пружиной, а Иван и Остап поднимались медленно, будто нехотя. «Что ни говори, а немецкая кровь есть немецкая кровь», — подумал Бильфингер, глядя на Карла, и окончательно определился с выбором жертвы.

Без жертвы не обойтись, ничто так не мобилизует людей, как смерть ближнего. Лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать, говорят русские. После того, как рейх, словно в насмешку названный тысячелетним, пал, просуществовав всего двенадцать лет, поддерживать дисциплину среди подчиненных стало очень трудно. Бильфингер прекрасно знал, что четверо — Иван, Остап, Павел и Николай — обманывают его, но виду не подавал, притворялся занятым делом и оттого невнимательным ко всему остальному. Покойный адмирал учил, что если враг или друг затеял свою игру за твоей спиной, то следует затеять свою игру у него за спиной. В результате он переиграл их всех, жаль, что Иван об этом уже не узнает. Было бы интересно увидеть выражение его лица в тот момент, когда он узнает, что все его богатство исчезло…

Логичнее было бы принести в жертву Павла, самого слабого физически из троих, но разве можно жертвовать наиболее дисциплинированным из оставшихся в твоем распоряжении подчиненных? И к тому же Иван — лидер, а от таких надо избавляться в первую очередь. Кнутом по Ивану, потом показать пряник остальным — и можно отправляться на акцию. На последнюю акцию.

Иван поднялся последним, да еще и не отказал себе в удовольствии потянуться на глазах у командира. В этом потягивании виделся столь откровенный вызов, что даже если бы Бильфингер собирался принести в жертву, в назидательную жертву, кого-то другого, то сейчас бы передумал.

Получилось немного театрально. Бильфингер подскочил вплотную к Ивану, сбил его с ног мощным ударом в челюсть, пнул обутой в сапог ногой под ребра и крикнул:

— На том свете будешь потягиваться, русская свинья!

Так вжился в обстановку, что собирался крикнуть по-немецки, а машинально вышло по-русски. «Русскую свинью» Бильфингер приплел намеренно, зная, что это понравится Павлу и Остапу. Оба они ненавидели русских так же, как и он.

Иван попытался лягнуть Бильфингера босой ногой, но промахнулся. А вот Бильфингер не промахнулся. Выхватил из кармана галифе «вальтер» с коротким, всего в пять сантиметров, глушителем (такой был только у него, очень редкая штука) и дважды выстрелил в голову Ивана. Хватило бы и одного выстрела, потому что вторая пуля попала уже в мертвеца, но почему-то захотелось выстрелить два раза.

Остап и Павел застыли на месте.

— Ruehrt Euch![48]— скомандовал Бильфингер, на всякий случай, не убирая пистолета, и перешел на русский. — Вот что я вам скажу, идиоты. Вы что, всерьез надеялись обвести меня вокруг пальца? Вы что, думали, что я не знаю про ваши дела? Вы считали себя богатыми людьми?..

Павел вздохнул и потупил голову. Остап же пялился на Бильфингера, не моргая, и всем лицом своим изображал преданность. Бильфингер с неприязнью подумал о том, что фюрер совершенно напрасно ставил украинцев на более высокую ступеньку своей расовой пирамиды, над русскими и поляками.

— Знаете, почему командиром назначили меня, а не кого-то из вас? — вопрос был сугубо риторическим, поэтому Бильфингер не стал дожидаться ответа. — Потому что я умнее вас, унтерменши![49]

Павел вздрогнул. Это не укрылось от Бильфингера, не слишком-то жаловавшего разных фольксдойче.[50]

— Вы думаете, что ваши сокровища до сих пор лежат там, где вы их спрятали? В старом сарае недалеко от школы номер семьдесят восемь?

Теперь вздрогнули оба, а затем переглянулись растерянно. Поняли, что командир не шутит. То-то же.

— Я их перепрятал в другое место, а куда — скажу после того, как дело будет сделано. Поделим на троих…

Бильфингер врал. Во-первых, в другое место он ничего не переносил, еще чего не хватало — таскаться по Москве с таким грузом. Да и незачем ему ценности, их даже оставить некому… Он взял лопату и зарыл то, что нашел в углу сарая. Хорошо зарыл, глубоко, землю затоптал и завалил мусором. Пусть лежат сокровища одинокого Нибелунга. Во-вторых, после того, как дело будет сделано, Бильфингер уже ничего никому не смог бы сказать, но подчиненным об этом знать незачем. Бильфингер сказал им, что, направив самолет на цель, выпрыгнет с парашютом. Идиоты, не понимающие того, что для точного попадания в цель машину надо направлять до последней секунды, поверили. Бильфингер даже назначил им место и время встречи — два дня подряд, двадцать четвертого и двадцать пятого числа, с половины седьмого до семи часов вечера возле кинотеатра «Форум». Пусть ждут…

— Я — ваша единственная надежда, поэтому берегите меня как… — Бильфингер запнулся, вспоминая трудное слово. — Как зеницу ока. Не будет меня, не будет ваших сокровищ. Ясно вам?

Оба идиота дружно кивнули. «Молодец! — похвалил себя Бильфингер. — Напугал, поманил пряником, выправил практически безнадежную ситуацию».

Wo ein Wille ist, ist auch ein Weg.[51]

Воля — это самое главное. Есть воля — есть все, нет воли — ничего нет.