Пока не пропоет петух - Чезаре Павезе

— Но самое главное, — сказал я ему, — не в том, жил ли и страдал ли мученик на самом деле. Нужно, чтобы тот, кто читает, не забывал, какова цена веры.

Отец Феличе утвердительно покачал головой.

— Кроме того, — продолжил я, — есть ли смысл все время перечитывать одни и те же слова?

— Если это молитвы, — ответил отец Феличе, — то новое не имеет значения. Это так же, как отказываться от часов, из которых состоит день. Год включает в себя весь жизненный круг. Поле однообразно, времена года всегда возвращаются. Католическая литургия сопровождает весь годичный круговорот и отражает ход полевых работ.

Подобные разговоры меня умиротворяли, навевали покой. Это был мой способ принять пансион, затворническую жизнь, спрятаться и оправдать себя. Я несколько раз выходил и бродил по Кьери, доходя до въезда в городок, но видел только спокойные, крохотные площади, низкие портики, церкви, резные окна в форме розы, порталы. Невозможно было и подумать, что в этом и других городках, повсюду в провинции, льется кровь, везде засады и нигде нет законов. Тот старый мир религиозного культа и символов, виноградников и полей пшеницы, женщин, которые молились на латыни, но понимали только диалект, придавали смысл моим дням, моей нелюдимой жизни. Ничего не изменилось, я прекрасно понимал, что из лесов я перебрался в монастырь.

Но и это продолжалось недолго. Дылда, который был членом молодежной фашистской организации, хвастался в трапезной, что хочет донести на пансион — у него есть друзья в «черной бригаде», он готов назвать имена всех, уклонившихся от призыва и спрятавшихся здесь. Той ночью я не сомкнул глаз. Я попросил Дино быть внимательным. Если меня загонят в казарму, я там погибну. Опять возвращалось тягостное ожидание бегства, мучительное ожидание рассвета. Я поговорил об этом с отцом Феличе. Ничего поделать он не мог. Было бы еще хуже, если бы мерзкого мальчишку наказали. Позже вошел настоятель, сделал мне знак следовать за ним; мы остановились под лестницей. «Нас никто не должен видеть, — быстро прошептал он. — Для вас было бы лучше исчезнуть. Здесь опасно, и очень».

Поэтому я ушел, никому ничего не сказав. Дино был в классе, и я его не видел. Я ушел с узлом, как и пришел. Я оставил оживленное и счастливое Кьери, и на закате, когда в глаза мне било солнце, стоя на вершине голого, но по-весеннему влажного холма, блуждал взглядом по просторам, о которых я давно забыл. Я осторожно добрался до усадьбы, и никто меня не видел. Первым меня приветствовал Бельбо, выбежавший на дорогу.

В тот вечер мы поужинали позже обычного, слушали радио, говорили о войне, о Дино, о том малолетнем подлеце. Эльвира сказала, что подобные люди есть и в усадьбах, и если до сих пор немцы меня тут не искали, это потому, что их сыщики считают, будто я далеко. Ее мать заявила, что никто не должен меня видеть.

Я пробыл там несколько дней, ко мне не допустили даже Эгле; сад я разглядывал через чуть приоткрытое окно. Я наслаждался тем, что нахожусь в привычной обстановке, хотя меня обуревали другие мысли и надежды. Чего бы я только не отдал, чтобы узнать о Кате и о других. Эльвира мне сообщила, что остерию «Фонтаны» заперли на замок, но кто, она не знала. Вечерами я выходил в сад вместе с Бельбо, смотрел в темноте в сторону Турина, где столько всего происходило; редкие звездочки среди обнаженных деревьев казались почками на ветках. Мне нечего было делать, повсюду я думал о Дино, о том, что мне говорила Кате. Я находился в подавленном состоянии, так как понимал, что если Кате не выйдет из лагеря живой, я никогда и ни от кого не смогу узнать был ли Дино моим сыном. Может быть, теперь она и хотела бы сказать мне об этом, может быть, она плакала из-за того, что ничего не рассказала мне. Может быть, прав отец Феличе — придется мне, придется тем, кто остался, все исправлять.

Однажды Эльвира сказала: «В Турине спрашивали о вас. Секретарша, знакомая Эгле, шлет вам привет».

Подобные пустяки мне были приятны, возвращали меня к жизни, как собаку, когда ее треплют по шее.

Так прошла неделя, но мне было тяжело оставаться в доме. Я еще не осмеливался вернуться в Кьери. Я поговорил об этом с Эльвирой, и она сказала: «Кто знает, как там этот мальчик. Нужно отнести ему хотя бы яблок».

На следующий день она отправилась туда. Я весь день читал. Когда она вернулась, то была вне себя от злости. Дино уже шесть дней не было в пансионе.

Я не мешал ей ругать попов и привратника. Я ее даже не спросил, искали ли они его, есть ли у них какой-нибудь след. Я знал, куда он пошел. Я давно знал об этом. Я ничего не сказал, но я видел, как он идет в Турин, всех сторонится, прячется во рвах, пробирается в горы.

Больше ничего в пансионе не происходило. Мы зря забили тревогу. Настоятель передал, что я могу вернуться.

Мы подождали еще два дня. Я рассказал Эльвире о доме за Дорой, возможно, там что-нибудь знали о Дино и о его близких. Но идти туда мне было слишком рискованно. Я часто думал: «А если Кате вернется и спросит меня, где он?».

Потом я все же решился и вернулся в Кьери. Я попросил Эльвиру передавать мне все новости. «Если Дино никого не найдет, — сказал я ей, — он знает дорогу и вернется». Весь путь я представлял себе, что вот, сейчас, увижу, как он возникает впереди, я возьму его за руку и пойду рядом с ним. Вместо этого, входя в Кьери, я встретил военный патруль. Он, свернув с бульвара, шел мне навстречу. Один из солдат был молод, совсем мальчик, трое других — чернорубашечники, у всех бесстрастные, но мерзкие лица. В руках, дулом вниз, у них были ружья. Они прошли рядом со мной и ничего не сказали.

Наступил май, и в пансионе дни стали проходить более живо и шумно. Вечерами в темном дворе и в душистом, холодном свете утра — крик, беготня, круговорот новостей. На днях занятия заканчивались, наступление союзников шло полным ходом, и впереди были месяцы хорошей погоды. Из моих коллег, спрятавшихся тут парней с Юга, кто-то уже ушел, чтобы добраться до линии фронта и спастись.

Общие спальни освобождались, опустела и трапезная: воспитанники пансиона разъезжались по домам. За несколько дней они рассеялись по своим деревням, и я остался в пустом пансионе, прислушиваясь к редким шагам священника или кого-то запоздавшего. Договорились, что мы, помощники, можем тут как и прежде питаться и спать, но в той тишине, в том покое я думал только о Дино. Он отсутствовал почти месяц, и я настолько страдал, что, если бы знал, как, отправился бы на его поиски. Теперь приходили такие новости о войне, что уже не было слышно разговоров о горах и партизанах. Быть может, опасности больше не было. Но приход Эльвиры отбил у меня охоту куда-либо идти.

Эльвира пришла в пансион, чтобы обо всем мне рассказать. Она побывала в Турине, за Дорой, ходила в тюрьму, заставила вмешаться какого-то священника. О мальчике ничего не было известно, если он и в самом деле добрался до гор, то неизвестно, куда попал. Говорили, что некоторые партизанские отряды переходили во Францию. Но там, в горах, не место для детей. Всех других, женщин, матерей, родственников в прошлом месяце отправили в концентрационные лагеря. Об этом ей рассказал один капеллан, который знал историю «Фонтанов» и думал, что расстреляли всех. «Но все равно, — говорил он, — оттуда никто не возвращается».